— Я вас призываю к порядку, — перебил Лец-Атаманов.
— Какой же это, к черту, порядок? Много — можно, а мало — грех? Полковник Забачта положил к себе в карман за грабли целую тысячу.
— Мы про вас спрашиваем…
— А коли хотите про нас знать, так мы всего за сто целковых продали. Вот те крест! А нашелся бы еще такой дурень, еще сотню взяли бы. Таких не жалко, сами хотят погреть руки на чужом. Так это бы вроде вор у вора, а вы у кооперации цапнули. Нам — и то совестно.
Рекало, обиженный, что его бесцеремонно перебили, снова начал задавать вопросы:
— Нет, вы скажите, поскольку я официально спрашиваю, где, с кем, что и сколько вы награбили?
— Чего там грабили? Брали, что плохо лежит. Ну, уж если вам так хочется знать, слушайте. В Полтаве мы больше барахолили по церковным чашам и дароносицам. Все равно бога теперь за штат вывели. В Кременчуге немножко мануфактурой поживились, в Кобеляках достали товара на сапоги, а в Потоках — каракуль. Вот и на вашей бекеше, пан Кованый, воротник из знакомого нам каракуля. Мы честно делимся, не так, как вы.
Лец-Атаманов закусил губу, остальные приняли это равнодушно.
Рекало уже не успевал записывать, а Береза с прежним цинизмом продолжал называть новые и новые города и местечки, где они грабили все, что только попадалось.
— И вам так легко уступали свое добро?
— Это как когда. Бывало, и придушить случалось.
— Вы знали, какая мера наказания за это бывает?
— Так ведь сейчас война. Вы же приказываете нам в противника стрелять, и стреляем, убиваем, а он мне, может, и не противник. Отчего же вы за это меня не судите? Еще и хвалите. А разве буржуй не противник? Торговый капиталист?
Рекало устал уже спрашивать и охотно уступил очередь Кованому. Адъютант спросил только, почему Береза и его приятели не подчинились, когда их хотел допросить Карюк, даже хотели оказать вооруженное сопротивление? С прыщеватой физиономии Березы понемногу сошло наглое выражение, он, прищурясь, поглядел в окно, потом пренебрежительно — на судей и, как бы пересиливая себя, ответил:
— Да! Если б не заклинило патрон в пулемете, может, за столом уже сидел бы кто-то другой, а вы стояли бы на моем месте.
— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Лец-Атаманов.
— Да ничего особенного. Вы ведь сами видели, кто возле вагона вертелся. А я не доносчик. Задумано было хитро, и нам на руку.
— Казаки хотели бунт поднять? Вы это хотите сказать?
— Это к нашему делу не относится. Это уж политика, пан сотник. Мы тоже в законах разбираемся. Раз вы против царя, значит, и против его законов, а своих еще не придумали. Вот и выходит — нет у вас права судить нас. Постращать — пожалуйста. Только мы уже пуганые.
— Кто вас подбивал? — допытывался Лец-Атаманов.
— Говорю же, это к нашему делу не относится.
Больше ни на какие вопросы Береза не захотел отвечать.
Не выдали никого и остальные арестованные, а от грабежей не отрекались, как и от того, что с пьяных глаз устроили погром в квартире станционного сторожа.
— Вы позорите нашу армию! — выкрикнул Лец-Атаманов.
— По Савке и свитка, — ответил Кавуля, которого допрашивали последним.
Наконец суд ушел совещаться. Виновность подсудимых во многочисленных грабежах и даже убийствах была доказана.
По поводу этого никаких споров не было.
— Какой же приговор?
В голову Лец-Атаманова назойливо лезли мысли о развале армии Директории, ради которой он столько выстрадал, к тому же из соседнего эшелона донеслась тоскливая песня: «…Вернись, сину, додомоньку, змию, зчешу головоньку…» Гнев, безвыходность, отчаяние обожгли ему мозг, и он истерически закричал:
— Расстрелять!
Остальные удивленно переглянулись, но возражать не стали. О поведении бунчужного и Кудри решили посоветоваться еще с командирами. Приговор над осужденными постановили привести в исполнение этой же ночью. Рекало заскреб в затылке.
— А кто же будет расстреливать?
— Как, кто? — раздраженно ответил Лец-Атаманов. — Казаки!
— А если откажутся?
— Тогда кто угодно, хоть бы и ты.
— А почему не ты?
— Может, спорить начнем?
— Даже спорить не желаю. Кто хочет — пускай стреляет, а я к такой работе не привычен.
— И тебя расстреляем!
Приговор подсудимым читал с каменным лицом Лец-Атаманов. Текст был пересыпан словечками вроде «понеже» и «поелику» и так уснащен упоминаниями о «запорожских традициях», что мог, казалось, на любого произвести сильное впечатление. У младшего Карюка сразу глаза заблестели. Не произвел он никакого впечатления только на подсудимых. Даже услышав о мере наказания, они и тогда — кто презрительно сплюнул сквозь зубы, кто оттопырил губу.