Лец-Атаманов, ожидавший естественной в таких случаях реакции, растерялся, утратил торжественный вид, и, напутствовав осужденных грязным ругательством, отправил их назад в ламповую комнату.
Известие о приговоре быстро облетело весь эшелон, и казаки, как взбаламученное море, забушевали по всей станции.
— Чижик, что там болтают? — спросил Лец-Атаманов, позвав его к себе в купе.
— Да разве их разберешь? Одни говорят — в самом деле расстреляют, а другие говорят — черта с два.
— То есть?
— Никто не захочет.
— А ты?
— Что вы, пан сотник? Я не знаю даже, откуда винтовка заряжается.
— А если мы тебе будем давать по бутылке на день?
— Что вы, что вы, пан сотник? Да пускай она сгорит, я ее больше и в рот не возьму.
— А такую видал? — и сотник поболтал перед его носом бутылкой с янтарной калгановкой.
Чижик заморгал глазами, зачмокал губами и уже умоляющим голосом сказал:
— Пан сотник, что угодно, холуем буду, вором для вас стану, только не делайте из меня палача. Я через эту проклятую водку человеческий образ и подобие потерял, а ведь был когда-то человеком. Два факультета окончил.
— Врешь!
— Вот видите, я и сам уже перестаю в это верить. Что вы хотели сказать?
— Ты, конечно, видел прокламации, которые появились среди казаков?
Чижик закивал головой.
— А давно они появились?
— Кто?
— Прокламации.
— Да разве я их видел? Что вы, пан сотник, за дурака меня принимаете? Выспрашиваете и выспрашиваете. Никаких прокламаций я не видел и не знаю.
Лец-Атаманов налил стакан калгановки и отвел руку в сторону.
— Ну, говори, у кого видел? Может, даже знаешь, кто их подкинул, тогда целую бутылку налью.
Чижик посмотрел больными кроличьими глазами на калгановку, потом на хищное, как-то заострившееся в каждой черте лицо сотника и, весь передернувшись, пошел из купе, тихо бросив:
— Не знаю.
— Ах ты ж…
И сотник, закончив крепким ругательством, с силой швырнул в спину Чижику стакан с калгановкой. Янтарные струйки потекли среди осколков стекла по полу, а Чижик, весь дрожа, с мокрой спиной, как побитый пес, поплелся за дверь.
13
Уже близилась полночь, когда командиры всего дивизиона снова сошлись на совещание. Дело с осужденными осложнялось, — как и думал Рекало, казаки дивизиона начисто отказались исполнить приговор, а среди командиров тоже не нашлось смельчака. Даже бывший пристав Светлица отрицательно качал головой. Розгами отстегать, даже на смерть забить — он соглашался. Все были уверены, что в крайнем случае приговор исполнит сотник Лец-Атаманов, однако он загадочно молчал. Даже почему-то улыбался про себя. В глазах у него заметно было какое-то нервное возбуждение, как перед сюрпризом, только ему известным. Адъютант Кованый напомнил о намеках Березы.
— Бунчужного тоже нужно арестовать, — категорически сказал Лец-Атаманов. — И Кудрю, слесаря! Мне сдается, это они мутят дивизион.
— Кто, Натура? — удивился полковник. — Вы еще не знаете этого служаки. Позвать его сюда!
Бунчужный Натура когда-то служил в артиллерийском полку вместе с Забачтой, который был еще только командиром взвода. Забачта его почти не помнил, но искренне обрадовался, узнав, что Натура — однополчанин. Пожалуй, это было единственным, что связывало его с молодостью, с беззаботным житьем офицеров царской армии. Ему уже казалось, что для Натуры он был тогда «отцом благодетелем» и что бунчужный об этом не забывает.
Бунчужный пришел настороженный. Когда он входил в коридор, в раскрытых дверях за ним показалось еще несколько голов. Заскрипел снег и под окнами вагона, но полковник этого не заметил.
— Здравия желаю, пан полковник! — четко проговорил бунчужный, вытянувшись в струнку. — Приказали явиться?
Полковника приятно поразили и «здравия желаю», и выправка казака. Он снисходительно улыбнулся.
— Не забыл еще? Молодчина!
— Рад стараться, ваше высокобла… пан полковник.
— Вот вам и большевик, — сказал полковник, с торжеством глядя на командиров. — А может, и вправду, ты, Натура, уже стал большевиком? Только ты, братец, говори правду.
— Рад стараться, ваше высокобла… пан полковник.
— То есть?
Бунчужный смешался.
— Ну, они все — пролетария, а мы еще слава богу…