Однажды Яков Петрович увидел на столе ваучеры со штампом можгинской колонии, исправительного учреждения, где отбывали свой срок наказания заключенные - воры, мошенники, бандиты. Им тоже выдали по кусочку поделенной "Родины" в виде красивой бумажки, не забыв поставить штамп колонии-благодетеля. Кто-то, может быть, "смотрящий" пахан, а может, "гражданин начальник", сумел прибрать эти ваучеры к своим рукам, их вынесли с зоны, и вот теперь пачка их лежала на клеенке стола. Это возмутило Якова Петровича.
- Марина, ты понимаешь, что вы обираете самых обездоленных? Может быть, для кого-то из них эта бумажка должна была стать на воле глотком свежего воздуха, может, это - их последняя надежда на какое-то благополучие в этой жизни! Вам не стыдно?
- Отец, стыдно пусть будет тем, кто довел нас до такой жизни! Ты, орденоносец, бежишь в четыре утра занимать очередь за пенсией в три тысячи рублей: а вдруг денег из банка привезут мало и снова на всех не хватит. А деньги банки по чьему-то повелению расходуют на покупку вот этих бумажек. И если часть этих денег достанется нам, то почему нам должно быть стыдно?
А если кто-то променял свой "глоток воздуха" на водку или проиграл в карты - что ж, это его выбор.
- Спекулянты вы!
- Яков Петрович, - вмешался в спор Сергей, -сейчас время умных людей. Сейчас нет спекулянтов, есть бизнесмены. Заводы разваливаются, государство не в состоянии обеспечить людей работой, заработками. Завладеют предприятиями умные энергичные люди - и будет работа, будут заработки.
- Конечно, на лысых головах волосы с шумом и свистом расти будут! - сердился Яков Петрович и, хлопнув дверью, уходил.
- У тебя же высшее образование, ты же историк, тебя государство выучило, а ты на рынке с плакатом на груди стоишь, людей обираешь! - пенял он по вечерам дочери, оставшись с ней наедине.
- Отец, о чем я должна говорить детям? О том, что батюшка-царь был благодетель, или о том, что он был кровопийца, и революционеры, именами которых и сейчас названы улицы в Москве, правильно расстреляли его вместе с малыми деточками, мертвых облили бензином и сожгли? Чтобы и духу их на Руси не было. О чем говорить с детьми, отец?
Споры закончились тем, что дочь ушла жить к Сергею: сначала они снимали однокомнатную квартиру, потом купили ее, а когда Марина родила дочь, купили трехкомнатную квартиру. Они успели вложиться и в акции Газпрома: Сергей, узнав, что на Алтае за один ваучер дают шестнадцать акций, в Москве - шестьдесят, в Татарстане - тысячу девятьсот, а в Марий Эл - пять тысяч девятьсот акций, сумел достаточно много скупленных в разных местах чеков выгодно обменять на акции, и теперь Малинины безбедно жили на дивиденды.
Это позволяло им ездить на отдых за границу, учить дочку в престижной школе.
Яков Петрович позднее в печати встретил сообщение, что из девяносто шести долларовых миллиардеров России шестьдесят четыре разбогатели в результате приватизации.
Прохоров считал это несправедливым.
"Кто не успел, тот опоздал", - посмеивался зять.
Яков Петрович принципиально от дочери никаких подачек старался не принимать. Поэтому и свою конуру в хрущевке менять на квартиру в новом престижном районе с помощью денег дочери не соглашался.
- Нам с твоей матерью в свое время эта квартира казалась хоромами. Здесь мы были счастливы.
- Отец, на деньги за патент одного только твоего изобретения на Западе ты до смерти жил бы как у Христа за пазухой. А что тебе государство дало здесь? Эту конуру с совмещенным туалетом да висюльки на грудь. Их на базаре сейчас по цене лома серебра - тридцать рублей за грамм - десятками купить можно. А юбилейные медяшки вообще ничего не стоят. И грамотами вместо обоев стены обклеивают.
- Ты мои ордена не трогай! Умру, тогда можешь идти на рынок и торговать ими по тридцать рублей за грамм - туда, где ваучеры скупали. Если внучка позволит. Все ей отпишу! - сердился Яков Петрович.
Дочь уходила, обещая, что ноги ее больше здесь не будет. Но все-таки временами дочь приходила в конуру, где она выросла.
Яков Петрович часто навещал свою старую учительницу Елену Кузьминичну. Десять лет разницы в возрасте с годами стерлись - мужчины стареют и умирают в нашей стране раньше женщин. Она стала вроде немножко ниже ростом, немного похудела, словно усохла, лицо изрезали морщинки, но глаза не утратили живости и блеска, она много читала, регулярно смотрела телевизионные новости. Была энергична и выглядела намного моложе в свои восьмьдесят четыре года.
Яков Петрович, высокий, худой и жилистый, с белой поседевшей головой и такой же белой бородой, ходил с тростью: болели ноги и спина. Он немного горбился и выглядел на год-два старше своих лет. Но глазами он тоже был молод, тоже много читал, по-прежнему выписывал газеты.
Учительница жила все там же, в старом деревянном доме в квартире Кольки Иванова и его брата. Виктора Иванова много лет назад, еще в школьные годы, осудили вместе с его друзьями - блатным Гришкой, студентом, морячком и Розой - на десять лет за хищение со стройки тридцати метров сварочного кабеля. Бухту медного кабеля стащил, вообще-то, один студент. Он сдал его в ларек утильсырья татарину, на деньги купил водки, но гуляли все, всех и посадили. Кольку по малолетству не тронули, хотели отправить в детдом, но вмешалась учительница: она добилась усыновления сироты, переехала в его квартиру и стала для него матерью. Виктор из заключения не писал: может, не позволял режим колонии. Доходили глухие слухи, что молодых и здоровых отправили на урановые рудники, что в Сибири зэки в горе строят завод, и студент отбывает срок там. Но все это были только слухи. Виктор в жизни Кольки больше не появился. Наверное, сгинул где-то.
Николай Иванов с успехом закончил десять классов, военное училище, женился, воевал в Афганистане, постоянно писал своей приемной маме и высылал ей значительные суммы денег. Она пробовала отказаться, но в один из приездов домой полковник Николай Александрович Иванов завел на имя своей "мамы" счет в банке, положил сберкнижку на ее имя на стол и уехал. Этот счет постоянно им пополнялся.
Зайдя в квартиру к учительнице в очередной раз, Яков Петрович застал ее перед зеркалом: старая женщина собиралась уходить, была уже в пальто и поправляла на голове беретик.
- Собираюсь навестить Танечку. Не составишь компанию?
- С удовольствием. Только я ничего не купил.
- У меня всего достаточно. Пойдем.
Детский дом для сирот, куда они направились, располагался недалеко, в трех кварталах от дома Елены Кузьминичны. Пошли пешком. Яков Петрович, опираясь на трость, прихрамывая, нес тяжелую сумку Елены Кузьминичны.
- Яша, давай я понесу немного. Отдохни.
- Да вы что, Елена Кузьминична, разве я не мужчина? Донесу. Чем это вы так нагрузили сумку?
- Купила зимние сапожки Тане, курточку. Альбом для рисования - у нее заканчивается. Малышам игрушки, шоколадки. Знала бы, что пойдем вдвоем, можно бы сладостей больше купить. Коля опять деньги прислал. Куда мне их?
В детдоме воспитывалось пятьдесят шесть детей: десять человек были уже почти взрослые - учились в десятом классе; тридцати одному ребенку было от четырех до семи лет. Это были в основном те, от кого матери отказались еще в роддоме, до четырех лет они росли в доме ребенка, затем их перевели в детдом. Многие из них не знали материнской груди, не изведали вкуса материнского молока, не слышали над колыбелькой ласкового воркования. Эти дети были на особом попечении Елены Кузьминичны. Увидев "бабу Лену", они гурьбой бросались к ней, каждый норовил обнять ее за шею, приласкаться, самые маленькие обнимали ее ногу. Она для всех находила ласковые слова, одаривала их шоколадками, игрушками, приносила цветные карандаши, книжки для раскрашивания и при очередном визите каждый старался показать ей свое творчество: раскраски, нарисованный домик с дымом из трубы, человечков с ногами-палочками. Во время общения с детьми она испытывала истинное счастье.