Иногда они пели ей разученную с воспитателями песню: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, прекрасное далеко, жестоко не будь. От светлого истока в прекрасное далеко, в прекрасное далеко я выбираю путь". От их голосочков у старой учительницы на глазах появлялись слезы.
В последнее время особым вниманием Елены Кузьминичны стала пользоваться двенадцатилетняя Таня Фокина. Она была из другой группы, детишек там было двадцать четыре человека от десяти до четырнадцати лет. Многие из них большую часть жизни прожили в казенном доме, привыкли к распорядку, воспитателям и были по-своему счастливы.
Но были и те, кто в детдом попадал в возрасте десяти-двенадцати лет. Они помнили мам и пап, зачастую алкоголиков и наркоманов, которые держали их голодом, порою били, но и дарили им свою скупую ласку. Обиды и боль детские души забывали, а нечастая ласка или редкий подарок откладывались в уголке души на всю жизнь.
Из трудной семьи попала в детдом и Таня. Она росла красивой, доверчивой девочкой, мать с отцом часто устраивали застолья, нередко - с малознакомыми людьми. Гости, любуясь ребенком, иногда усаживали ее за стол, порою на колени, угощали кто кусочком колбасы, кто конфеткой, мужчины предлагали ей попробовать пива. Она попробовала его только однажды и выплюнула: "Фу, горечь!".
Полупьяная мать была довольна, что ее дочь называют красавицей, что она с общего стола пробует вкусненькое, отец часто хмурился, но молчал.
Однажды один из бывших гостей, увидев ее на улице, пригласил девочку покататься на машине. Она никогда не каталась на такой большой блестящей машине и с радостью согласилась. Они уехали за город, за речку, девочка носилась в своем ситцевом платьице по лугам за бабочками, ловила кузнечиков, дядя Петя, развалившись на травке, задумчиво смотрел на мелькающие перед ним коленки девочки. А когда она, уставшая, плюхнулась на траву рядом с ним, он схватил ее детское тельце, положил девочку к себе на колени и начал целовать ее губки.
- Только матери ничего не говори! Ты будешь моей королевой, я буду делать тебе королевские подарки, только матери не говори!
Девочка отбивалась, пока не устала. А потом дядя Петя делал с ней все, что хотел.
На обратном пути он не умокая рассказывал ей смешные истории, но девочка на переднем сидении, сжавшись в комочек, молчала. Высадил он ее, поправив платьице, на улице, недалеко от дома.
С тех пор ее глаза застыли, словно остекленели, звеневший колокольчиком ее голосок умолк, она не стала заплетать косички.
Мать и учительница осторожно пытались выяснить причину перемены в поведении девочки, но та грубила и убегала.
Как ни странно, первым обо всем узнал отец. Пьяный, он не вытерпел очередной грубости дочери, схватил ее и начал привычно хлестать ремнем по заднице. Она, всегда покорная, словно собачка, до крови укусила его руку. А когда он, оторопев от неожиданности и боли, отпустил девочку, та высказала ему все: какие они все гадкие - и он, и его дядя Петя, и вообще все, все мужики, и как она их всех ненавидит! Она со злобой рассказала ему, что она уже не девочка, и что сделал с ней все, что хотел его собутыльник. "Вот! Все вы - гады! Радуйтесь!".
Девочка убежала, а потрясенный мужчина, моментально протрезвев, оцепенело смотрел, как кровь из прокушенного пальца капала на пол.
В этот же день он до полусмерти избил у гаража уважаемого в городе бизнесмена Петра Владимировича Овчинникова, того увезли в реанимацию с сотрясением мозга, выбитыми тяжелым ботинком зубами и поломанными ребрами.
Отца Тани, который так и не сознался в причине зверского избиения уважаемого члена городской Думы, осудили на четыре года колонии строгого режима, мать запила, стала алкоголичкой, ее лишили материнских прав. Фокину Таню определили в детдом. Она считалась очень тяжелой девочкой: два раза убегала - ее ловили на железнодорожном вокзале при попытках сесть на поезд, идущий в далекий Владивосток, она жестоко избила девочку из ее же группы, почти ни за что: когда та, смехом, идя из школы, назвала ее "траханутой". Елена Кузьминична сердцем чувствовала трагичность девочки. Она, ни о чем не расспрашивая, искала дорожку к ее сердечку. Много рассказывала о своих детских годах, о войне, о Ленинграде, о том, как погиб ее жених, матрос Балтийского флота, ее единственная на всю жизнь, любовь.
И сердце Тани понемногу оттаивало: она радовалась приходу бабы Лены, хотя старалась этого и не выказывать, начала принимать от нее, и только от нее одной, подарки. Свидания приносили им обоюдную радость.
Елена Кузьминична, раздав шоколадки и вдоволь нащебетавшись с малышами, оставила с ними Якова Петровича, а сама прошла в группу Тани Фокиной. Девочка сидела у окна и рисовала.
- Здравствуй, Танечка! Как твои успехи? Что ты нарисовала за эту неделю? Что ты мне покажешь?
- Здравствуйте. - Девочка, не вставая со стула, отложила карандаш и, обняв за талию "бабу Лену", прижалась головкой к ее животу.
- Вот, - она протянула старой женщине альбом с рисунками. Елена Кузьминична села на рядом стоящий стул. На последнем рисунке было синее море с пенистыми волнами и маленьким корабликом с большим белым парусом. А подальше был нарисован желтый остров с зелеными пальмами. На одной из пальм сидела обезьянка.
- Что это? Объясни.
- Это необитаемый остров. На нем живет обезьянка Лариска. Я на этом кораблике еду к ней. Мы вдвоем будем жить на этом острове. Загорать. К нам будет приплывать мама дельфинов Матильда. С нею будут ее дети. Мы все будем купаться в теплом море и играть.
В этот день девочка впервые была особенно откровенна с бабой Леной. Она показала ей маленькие фотографии, на паспорт, отца и матери, бережно хранимые среди ее вещей в прикроватной тумбочке, рассказала, как она любит своего отца, что она никогда не бросит его одного, и они будут жить вместе до самой старости. И мама будет жить с ними. Она обязательно вылечит ее.
Девочка с удовольствием примерила обновки: теплые зимние финские сапожки были как раз ей по ножке, курточка с меховой опушкой на капюшоне тоже была как раз по ней. Таня благодарно обняла шею бабы Лены и поцеловала ее в морщинистую щеку.
В комнату заглянул Яков Петрович.
- Елена Кузьминична, вы долго? Ко мне к шести часам дочь должна приехать.
- Езжай домой, Яша. Я с Танечкой побуду до ужина. Езжай.
Яков Петрович прикрыл дверь и ушел.
Когда он пришел домой, Марина уже была в его квартире, у нее был ключ от нее, и часто, не спрашивая отца, она приходила к нему: проверяла холодильник и время от времени пополняла его продуктами по своему усмотрению; порою мыла пол, протирала пыль на книжной полке. Отец ворчал, но забота дочери была ему приятна. Сейчас, как в юности, босиком, подоткнув за пояс подол джинсовой юбки, тряпкой из ведра она мыла пол. Давно забытая работа доставляла ей удовольствие.
- Да зачем ты, дочка? Я бы шваброй протер.
- Ну да, будешь ты тут с больной ногой со шваброй ковылять. Сколько говорю: давай тетю Грушу, соседку, наймем, будет ходить к тебе прибираться. Я все ей оплачу, она в обиде не будет!
- Никаких теть мне не надо! Я еще не старик! Сам управлюсь! И оплаты мне от тебя никакой не надо! Мне своих денег хватает.
Яков Петрович, разувшись, подошел к окошку, демонстративно переставил горшок с цветком с места на место и протер на подоконнике пыль лежащей на нем тряпочкой.
Цветок в простонародье назывался декабрист. В свое время Яков Петрович, пораженный растением с резными листьями, заканчивающимися красивыми белыми цветами и тем, что цвело оно глухой зимой - в ноябре- декабре, когда за окном уже падал снег и выл ветер и только редкий солнечный лучик в первой половине дня мог приласкать цветок, выпросил отросток растения у Елены Кузьминичны, вырастил его и очень гордился тем, что он у него пышно цвел. У дочери, которая тоже пыталась его вырастить, растение не прижилось: может быть, потому, что пластмассовые подоконники евроокон в ее квартире выходили на юг и неизнеженному растению было неуютно от обилия тепла и света, а может, ему не нравилось многочисленное соседство ее пышно цветущих гераней. Даже уже выращенный у отца декабрист на окнах дочери переставал цвести, хирел и засыхал.