- Завтра не помешали бы в морге тельце Лены обмыть. Все ведь она мне показала еще месяц назад, как инфаркт перенесла, и нижнее белье, и платье с длинными рукавчиками, и мыльце, и расческу, и полотенце. Не хотела умирать, а к смерти все приготовила. В храм сходить еще не забыть: святой водички принести. Тело после обмывки попрыскать да перед укладкой гроб водичкой освятить, - вполголоса бормотала Мария Леонидовна.
Яков Петрович подошел к комоду и взял из вазы бумажные ромашки, которые шестьдесят лет назад они подарили учительнице на восьмое марта. "Надо же, до сих пор сохранились, и не очень выцвели", - подумал он, обтер пыль и поставил проволочные стебельки обратно в вазу.
- Я, пожалуй, тоже пойду, Маша. Да и ты иди, поспи. Завтра день тяжелый будет.
- "Господи, помилуй" еще прочитаю и лампадку затушу.
Яков Петрович ушел. Димина машина уже ждала его у подъезда.
Полковник в отставке Николай Сергеевич Иванов, высокий, грузный в теплой меховой летной куртке, в пыжиковой шапке - в Сибири морозы были уже за тридцать, с женой Шурой, та тоже была одета по-зимнему - в норковую шубу, на голове пуховой платок, доехали до Красноармейской на такси. Полковник своим ключом открыл родную для него квартиру и включил свет. В квартире был беспорядок: кровать его мамы разобрана, сундучок с личными вещами раскрыт, на столике возле кровати - открытая коробка с лекарствами. Раздевшись, Шура подмела пол, заправила раскрытую кровать, все вещи расставила по своим местам. В комнате мужа в шифоньере для них всегда было чистое постельное белье, но в нежилой комнате оно было влажным, и Шура, расправив гладильную доску, перегладила его, сменила наволочки на подушках их с Колей кровати, заменила пододеяльник, простынь.
- Может, полежишь, устал с дороги?
- Нет, Шура. Надо вначале выяснить обстановку. Позови-ка Марию Леонидовну.
Мария Леонидовна, придя, уселась на табурете за обеденным столом в большой комнате, Николай Сергеевич с Шурой сели напротив. Женщина снова в подробностях рассказала о смерти подруги, о том, что Леночка уже обмыта, одета во все приготовленное ею заранее, и в освященном гробике. Гроб только непривычный, больно уж хорош: темно-вишневый, весь блестит, говорят, покрыт рояльным лаком, внутри все застелено простроченным, белее свежего снега, атласом, шесть бронзовых ручек. Лена хотела, чтобы похоронили в обычном гробике, сильно не тратились; там был гроб подешевле, простенький, она указывала на него, да ей не дали, этот купили.
С батюшкой про отпевание договорились: как попрощаются, к полудню в храм привезут.
- Прощание уж больно пышное Дмитрий Семенович затеял: в Доме культуры, с почетным караулом, чтобы духовой оркестр при выносе тела играл. Очень не хотела Лена всего этого. Просила, чтобы гроб возле дома, у подъезда, на табуреточках постоял, там бы и попрощались. Я говорила об ее желании, да меня разве послушают. Батюшка говорит, что богатыми похоронами, богатыми надгробиями родные удовлетворяют только свое тщеславие. Не покойника они любят, а себя. Прискорбно, говорит, когда последний приют, становится местом самоутверждения и гордыни родных.
Николай позвонил Якову и Диме, и через десять минут Дмитрий Семенович с Прохоровым и неразлучным Горловым уже входили в квартиру. Поздоровавшись за руку и раздевшись, все уселись за стол. Дима поглядывал на красивый Орден Мужества на груди бывшего одноклассника: Иванов счел нужным присутствовать на похоронах мамы именно с этой наградой на груди. У него были и другие достойные награды, но он их оставил дома, в Сибири, посчитал нескромным стоять у гроба с увешенной полученными наградами грудью. Этот же орден он очень ценил и гордился им. Такие ордена в СССР получили всего четыреста пятьдесят человек, каждая награда была номерной, и на каждом по красному рубиновому полю ленточки была надпись: "За личное мужество". Орден сохранился и в новом государстве - России, но с изменениями: исчезли на нем буквы СССР и не стало надписи "За личное мужество". Стал просто Орден Мужества.
Бывший подполковник Горлов тоже с интересом рассматривал орден: такой он видел впервые и как никто знал, что его за "просто так" не давали.
Дима начал докладывать о предстоящей процедуре похорон: завтра гроб в десять утра будет установлен на постаменте в большом зале Дворца культуры. Будет негромко звучать траурная музыка, у гроба через каждые двадцать минут будут сменяться две пары почетного караула, красные повязки с черной траурной каймой уже приготовлены. На стене, на большом белом экране будет увеличенный во много раз образ с фотографии. Фотографию можно подобрать сейчас. Венки с траурными лентами и надписями заказаны. При выносе гроба до автобуса процессию будет сопровождать духовой оркестр, репертуар у них уже давно отработан. Оркестр будет и на кладбище. Место на кладбище выбрано на центральной аллее из резервного фонда, там разрешается хоронить только самых почитаемых властью людей.
- Могила приготовлена. - Дмитрий закончил говорить и вытер выступивший на лбу пот.
Наступило молчание. Все ждали, что скажет большой, грузный человек, сидевший во главе стола.
- Дима, мама хотела, чтобы с нею прощались здесь, у подъезда, и чтобы гроб стоял на обычных табуретках. Будет так, как она хотела, Дима.
- А как же оркестр, как же объявление в газете, люди же соберутся у Дома культуры?!
- Дима, прощание будет здесь. Это мое решение! - Сказано это было не громко, но так, что все поняли, что будет только так, и никак иначе.
За столом повисло молчание.
- В Доме культуры можно будет сегодня извиниться, они еще не успели все приготовить. Оркестру деньги уже заплатили, откажемся - оркестранты в претензии не будут. Автобусы оставим у Дома культуры: будут подходить люди, встретим, привезем сюда. Все решаемо, Дмитрий Семенович, - сказал Горлов.
- Я хотел как лучше.
Иванов встал, подошел к бывшему товарищу по школьному классу и положил ему руки на плечи.
- Так хотела мама, Дима. И будет так, как она хотела. Спасибо тебе за хлопоты. В десять часов утра гроб с телом Марии Кузьминичны привезли на улицу Красноармейскую и поставили на покрытые полотенцами табуретки. Погода была мягкая, безветренная, с легким морозцем - всего три градуса. Мария Леонидовна поставила в изголовье лампадку и затеплила ее, положила на грудь возле сложенных крест-накрест рук иконку, села на лавочку, поставленную возле гроба, и начала вполголоса читать молитвы из потрепанной церковной книги. Две ее давние подружки в черных одеяниях, тоже соседки по дому, сели рядом. Они подменяли ее в чтении.
А люди все подходили, подъезжали на автобусах, клали на гроб живые цветы: красные недорогие гвоздики, хризантемы, розы. Работники школы, музея, детдома привезли и возложили к гробу венки с трогательными надписями. Были венки из живых роз от Николая с Машей - "Маме"; Дима принес корзинку с белыми живыми розами и в расстегнутой куртке, под которой на лацкане пиджака красовался большой знак "Почетный гражданин города", поставил цветы в изголовье, перекрестился, поцеловал ленточку на лбу своей покойной учительницы. Яков Петрович, по случаю похорон тоже надел пиджак со всеми своими наградами.
Он хотел положить на гроб живые ромашки, но это были истинно русские цветы, их зимой не было, в продаже были привозные, и Яков Петрович купил голландские герберы: они были похожи на те ромашки из цветной бумаги, которые когда-то они покупали на рынке у приезжих украинок.
Он вспомнил о детдомовской девочке Тане, с которой Елена Кузьминична провела последние радостные часы своей жизни, и распорядился, чтобы привезли девочку на прощание. Так, как рыдала у гроба она, не плакал никто. В зимних сапожках и курточке, подаренных Тане в последнее свидание бабой Леной в Детском доме, без головного убора, со сбившимися растрепанными волосами, она целовала покойницу в лоб, в закрытые глаза и что-то говорила и говорила сквозь несдерживаемые рыдания. Может быть, она звала бабу Лену на свой золотистый остров с зелеными пальмами и обезьянкой Лариской, а может, прощалась с мечтой об этом острове. Девочку долго не могли успокоить, она рвалась в автобус, хотела поехать на кладбище, но посчитали, что там будет холодно, и воспитательница детдома, обняв ее, с трудом уговорила поехать в группу.