В полдень катафалк и автобусы с провожающими поехали к церкви. Гроб занесли и поставили лицом к алтарю, служительница церкви раздала всем свечи, зажгли их, на хорах негромко запели молитвы певчие, батюшка прочел "разрешительную" молитву, которая снимала все клятвы и грехи, бывшие на умершей, текст молитвы положил в гроб в руки покойницы, после этого провожающие потушили свечи и, обходя гроб, стали прощаться, прося прощения за вольные или невольные обиды, причиненные усопшей. Кто-то при этом склонялся к покойнице и целовал в венчик на лбу и иконку на ее груди. Последним обошел вокруг гроба Николай. Большой, сильный мужчина склонился над худым, заострившимся личиком покойной, поцеловал ее в лоб и прошептал: "Спасибо тебе, мама, за то, что ты не дала мне когда-то скатиться в пропасть, за тепло, которое грело меня всю мою жизнь. Прости меня, если я что-то делал не так". Перекрестился неумело и, сдерживая слезы, отошел. Священник крест-накрест посыпал землею тело умершей, и крышку гроба закрыли. Навсегда.
На кладбище все делали нанятые представители похоронного бюро. В могиле сделали полати для гроба, поставили гроб на положенные поперек могилы лопаты, еще раз все обошли вокруг, прощаясь, кто-то что-то говорил. Николай ничего этого не слышал: он стоял, перекатывая желваки на скулах, как когда-то, когда отправлял в Россию запаянные цинковые гробы, груз 200, своих погибших друзей. Он, как все, бросил на опущенный в яму гроб горсточку земли, могилу зарыли. А когда на могильном холмике установили резной деревянный крест и холмик покрылся траурными венками, Николай подошел, поправил свой венок из алых роз, положенных на могилу Машей, и долго стоял перед могилой. "Пусть земля тебе будет пухом, мамочка. Через год я приеду снова, стылая земля оттает, я поправлю осевшую могилку и привезу на нее плодородной земли. И посажу ромашки - много, много ромашек с белыми лепестками и желтой серединкой. Они будут цвести долго, почти все лето.
Я поставлю вместо этого временного деревянного креста памятник. Он будет простой и будет меньше, чем эти мраморные глыбы, которые тебя окружают. Под ними захоронены бывшие градоначальники, прокуроры, банкиры, воры, бандиты - те, чьи родные, растолкав локтями конкурентов, сумели выхватить для своего "незабвенного" кусок элитной земли на этой кладбищенской аллее. Я бы хотел похоронить тебя в другом месте. Знаю, что и ты хотела этого. Но выбор делал не я. Прости меня, мама.
На твоем небольшом памятнике будет твоя фотография, где ты молодая. Та, что читала нам о пылающем сердце, вырванном из груди и поднятом над головой, чтобы оно освещало путь толпе людей в непроходимом лесу.
На памятнике будут выбиты слова: "Как много твоего осталось с нами". Только это. Только это, мама.
Пусть земля будет тебе пухом", - думал большой, грузный мужчина.
Он словно очнулся, когда жена тронула его за локоть:
- Пойдем, люди к автобусам идут, на поминальный обед ехать надо.
Дверцы персонального Диминого немецкого микроавтобуса марки "Мерседес" были открыты, Горлов уже сидел за рулем, Воронин - на переднем сидении рядом. Ивановы сели рядом с Яковом Петровичем, и автобус тронулся.
В дороге Дима оживленно рассказывал, поворачиваясь назад, как непросто было для простой учительницы, у которой даже не было звания "Заслуженный работник народного образования", заполучить место на центральной аллее кладбища. Пришлось даже подключить самого Сомова. Говорил о том, что в кафе "Престиж" предусмотрен резерв столов и блюд, если людей будет больше ожидаемого. Сказал, что кафе будет работать только для них и время обеда неограниченно.
Когда уже ехали по городу, Николай попросил, чтобы его высадили на Красноармейской: в кафе на поминальный обед он не пойдет. Яков Петрович, сославшись на плохое самочувствие, тоже вышел. Хотела выйти и Маша, но муж приказал ей быть в кафе: "Поможешь Дмитрию. Кроме того, ты врач. Твои услуги могут быть востребованы".
- Николай, ты обиделся? Я что-то сделал не так? - забеспокоился Воронин.
- Дима, ты все сделал как должно. Спасибо. Я в долгу. Завтра мы с тобой встретимся, все обговорим. А сегодня мне нужно побыть одному. Прости.
- Не вздумай мне деньги предлагать, - сказал Воронин, и Горлов закрыл дверцы машины.
Иванов немного лукавил, когда говорил, что хочет побыть один. Ему хотелось расслабиться, сбросить нервное напряжение последних дней. Они с Прохоровым зашли в магазин, купили пол-литра водки, круг хорошо знакомой им полукопченой колбасы "Краковской", буханку черного хлеба и расположились на кухне. Водку Николай налил в три стакана: себе, Яше и третий стакан накрыл горбушкой хлеба по обычаю, приобретенному в Афгане - "для того, кого уже никогда не будет с нами".
Он знал, что его мама никогда не брала в рот водки, знал, что "возлияния" на похоронах Православная церковь осуждает, но ему хотелось, чтобы стакан для мамы создавал ощущение, что она еще здесь, за столом, рядом.
Выпили. За то, что в их жизни была эта замечательная женщина. Иванов вспомнил, как в его сиротское детство вошла она, его "мама", и словно лучик согревала его душу всю жизнь. Он с нетерпением ждал ее писем в военном училище, а в Афганистане ее фотография всегда была в кармане его военной рубашки, у сердца, и, казалось, что она хранила его даже среди кромешного ада.
Яков и его жена Ольга тоже всегда знали, что недалеко, в нескольких кварталах от них, живет человек, который всегда поймет их и найдет слова, которыми словно погладит их, как детей, по головке, словно теплый солнечный зайчик заглянет в их души и согреет их, порою дрожащие от людской несправедливости и холода.
Когда умирала от неизлечимой болезни Ольга, Елена Кузьминична до конца была рядом, а потом, словно из небытия, долго возвращала Николая к активной жизни, говорила, что все смертны, что с кончиной жены жизнь не кончается, что у него есть ее продолжение - дочь, которую надо достойно вырастить. Вспоминала, как держались за дрожащую ниточку жизни люди в блокадном Ленинграде.
Выпили еще по одной.
- Спасибо тебе, Яша, за организацию похорон. Я не успевал и переживал, как все образуется.
- Это Димку в основном надо благодарить. Если бы не он...
- Да. И денежки он вложил хорошие. Надо мне как-то с ним рассчитаться.
- Не вздумай с ним о деньгах заговорить! Обидишь на всю жизнь. Потраченное - для Димки небольшие деньги. Зато это был "звездный час" для его самоутверждения. Поверь, он счастлив возможности показать, чего он достиг. И, заметь, достиг своим разумом, своим трудом. Помнишь: "Почему трудяга и умница должен жить так же плохо, как дурак и лодырь?". Это Димка нам еще в школе сказал. Он - трудяга. Сейчас рядом с ним трудятся и два его сына. Один закончил "Бауманку", другой - УПИ, юридический факультет. Их "Цифроград" перешагнул уже в другие регионы.
- Ну, Яша, положим, сегодня не все живущие неважно - "дураки и лодыри". Кто-то за хвостик удачу не поймал, кого-то судьба по головке не погладила. Кто-то слишком веровал в цветущее "завтра" и опоздал к раздаче. Мы с тобой что - дураки и лодыри?
- У нас с тобой пенсии, Коля! Мы же не нищие! Посмотри на мою грудь, - Яков коснулся рукою своих орденов. - А если бы ты весь свой "иконостас" на грудь вывесил! - засмеялся Яков.
- Елена Кузьминична тебе была мамой, но и нам с Димкой она тоже, согласись, немного мамой была.
Налили по третьей. И тут пришла Маша.
- Так я и знала! Что было вам там, с людьми, не посидеть! Дима столько хороших слов сказал о своей учительнице, и музейные работники говорили, и воспитатели Детского дома, и из школы учителя, были даже те, кто еще в наше время у нее учился.
- Ну ты, надеюсь, тоже не промолчала. За нас с Яшей выговорилась.