- Еще бы я промолчала! Про маму-то.
- Слишком много вас там было. Нам с Яшей душно бы там было.
Маша прошла в комнату. Мужчины допили водку. Третий стакан, накрытый хлебной корочкой, остался нетронутым.
На следующий день Николай поехал в офис к Ворониным, а Яков с Машей, накупив подарков, отправились в Детский дом. Малыши привычно облепили "дядю Яшу", он раздал им шоколадки и вместе с Марией прошел к Тане. Она сидела и смотрела, как за окном подали хлопья снега.
- Таня, что ты сегодня нарисовала? Что можешь показать нам с тетей Машей?
Девочка, не отвечая, продолжала смотреть в окно. Маша подошла к ней и обняла сзади за плечики.
- Танечка, я тоже выросла в детдоме. У меня тоже не было мамы.
- У меня мама есть! Есть! Когда я вырасту, я буду знаменитым врачом. И вылечу ее! И папа у меня есть! Он скоро приедет. Он не виноват. Его выпустят по амнистии. Мне говорили.
- Ты не хотела бы поехать к нам с дядей Колей? Пожить. Пока папа не приедет за тобой?
- А море там есть? Оно теплое? В нем плавают дельфины? - девочка повернулась и внимательно посмотрела в глаза женщине.
- Нет, Таня. У нас есть большая река. Она впадает в холодное море. И там есть только тюлени и белые медведи.
Девочка снова отвернулась и стала смотреть в окно.
- Я папу буду ждать, - произнесла она и больше не сказала ни слова.
Когда Яков и Мария уходили, младшая группа детей снова под аккомпанемент рояля репетировала песенку: "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, прекрасное далеко, жестоко не будь..."
В среду к Ивановым зашла Мария Леонидовна.
- Завтра девятый день со смерти Лены. Душенька ее предстанет перед Всевышним. Надо бы панихидку отслужить да помолиться за нее, чтобы наши земные молитвы помогли душеньке ее перед Господом.
И на другой день две Марии, Иванова и Мария Леонидовна, отправились в церковь. После службы в храме женщины прошлись по магазинам, дома Мария Леонидовна настряпала шанежек и пирожков, Маша тоже сготовила что могла, и вечером собрались за столом, чтобы помянуть Леночку. Пригласили Прохорова и Воронина. Николай выставил на стол водку.
- Не надо бы водки-то. Из-за водки наши молитвы не дойдут до Господа. Три дня ее душенька на земле была, шесть дней ее ангелы по раю водили, все показывали, сегодня перед Господом представили. Не надо бы водки-то.
- Ее душа чиста. Наши молитвы не больно нужны ей, Маша, - сказал Николай, разливая водку в стаканы мужчин. Женщины от спиртного отказались.
После обеда Маша Иванова взяла с ночного столика стоящую на нем иконку Казанской Божьей Матери и книжку - Евангелие от Луки - и отдала Марии Леонидовне.
- Это вам: пусть будет память о вашей подруге. Спасибо вам за все.
Икона была старинной, в серебряном окладе. Над головой по венчику в серебро были вправлены семь крупных жемчужин. Икона была семейной реликвией Рождественских, ею благословила девочку мать, умирая, и Елена Кузьминична даже в самые голодные годы блокады не побежала менять ее на кусок хлеба. Хотя менять было у кого: и в то суровое время в Ленинграде находились люди, делающие состояния на людском горе.
Мария Леонидовна со слезами на глазах приняла дары, поцеловала руку Ивановой, потом иконку и, прижав все к груди, распрощалась.
Маша сняла со стены небольшую, сорок на тридцать сантиметров, картину в неказистой старой деревянной раме и подала ее Воронину.
- А это, Дима, мы с Колей решили подарить тебе.
- Да вы что, братцы, вы что? Картине цены нет! А вам-то что?
- Мы себе оставили мамин архив: письма, фотографии. Она всегда будет с нами. А с тобою пусть будет она - "Ленинградская", - сказал Николай.
Дмитрий знал эту картину: на ней была изображена девочка в шали и ватнике перед открытой дверцей печки-буржуйки, в пламя которой она совала обломок ножки стула. Изрубленный стул и топор валялись тут же, около нее. На столе без клеенки стояла небольшая кастрюлька, возле нее - картофельные очистки и кусочек серо-черного хлеба. Это был портрет Марии Кузьминичны, написанный ее соседом по коммунальной квартире, знаменитым ленинградским художником Николаевым. Подпись его можно было и сейчас разобрать в нижнем уголке картины. Картина побывала на выставках, на ней был штамп: "Ленинград. Манеж. 1942 год".
- Спасибо тебе за помощь в похоронах, Дима. Это тебе в благодарность от нас и от мамы.
- Да вы что, Коля? Эта же картина стоит бешеных денег! Я не могу ее принять.
- Эта картина будет твоя. Мы так решили! - снова голос полковника в отставке был таким, которым он объявлял свое окончательное решение.
"Пусть в квартире одного из самых богатых людей города висит это напоминание о цене, заплаченной за сегодняшние блага поколением наших отцов", - думала Маша. Она присела на диван рядом с Ворониным.
- А еще, Дима, я хочу, чтобы вы помогли Тане встать на ноги. Елена Кузьминична немного отогрела ее, а сейчас ее сердечко снова сжато, как кусочек льда. Она живет мечтами о встрече с папой и мамой. А будет ли эта встреча? И какая?
- Мать ее в деревне Кузьма, в психиатрической лечебнице. Мы с Еленой Кузьминичной ездили туда, - вклинился в разговор Прохоров, он стоял у комода возле патефона и перебирал стопку старых пластинок. - Главврач говорит, что случай тяжелый. Мужчина запьет - полгоря, его можно вылечить. Женщина алкоголик - горе. Женский организм восстановлению поддается очень трудно. И рецидивы - в восьмидесяти процентах. Он говорит, что многое будет зависеть от среды, в которую она попадет после лечения. Мы были и ее квартире - там сейчас шаром покати: все, что можно, продано и пропито. Тяжело ей будет, когда в город вернется: муж в лагере, срок мотает, дочь в детдоме, с работой будут проблемы - кому нужна на производстве алкоголичка.
- Я помогу! - твердо сказал Воронин. - Я уже думал о Тане, когда видел, как она у гроба рыдала. У меня сердце кровью обливалось. После клиники определим ее маму в группу реабилитации при Храме, к отцу Тихону. Там почти все на ноги встают: бог помогает. А квартира, работа - это все мелочи. Поможем. И еще сыну поручение дам - пусть проверит, нельзя ли юридически отцу ее помочь. Все ли там чисто? Скоро амнистия, может, что и получится с досрочным освобождением отца Тани. Я девочке помогу! - еще раз твердо сказал Воронин.
Прохоров завел патефон и поставил пластинку. Снова полилась мужественная музыка, написанная во славу тех, кто погиб, защищая Родину и свою честь:
"Тихо вокруг,
ветер туман унес,
на сопках Маньчжурии воины спят,
и русских не слышат слез".
Все затихли, вспоминая, как под этот вальс под руководством любимой учительницы они кружились в школьном классе. Потом Яша нашел пластинку, которую они не слышали. Изабелла Юрьева пела:
"Зима, метель, и крупно хлопья,
при сильном ветре снег валит,
у входа в храм одна, в лохмотьях,
старуха нищая стоит.
И подаянья ожидая,
она все тут с клюкой своей,
и летом, и зимой босая,
подайте милостыню ей.
О, дайте милостыню ей".
Она пела о том, как двадцать лет назад голосу этой нищенки рукоплескал Париж, экипаж ее после представления провожала толпа поклонников криками "браво", но вот...
"судьба и воля провиденья -
артистка сделалась больна,
лишилась голоса и зренья
и бродит по миру одна.
...Какими пышными словами
кадил ей круг ее гостей,
при счастье все дружатся с нами,
при горе - нету тех друзей.
...Бывало, нищий не боится,
прийти за милостыней к ней,
она ж у вас просить стыдится.
Подайте милостыню ей,
о, дайте милостыню ей..."
Песня и голос Юрьевой потрясли сидящих в этой небольшой комнатке.
- А патефон, Яша, и пластинки мы дарим тебе. Храни. Приезжая, будем собираться, слушать их, - сказала Маша. Прохоров благодарно поклонился одноклассникам.
На следующий день Ивановы улетели.
Проводив Шуру и Николая до аэропорта, Воронин завез Прохорову патефон и пластинки, и Яков Петрович с удовольствием проводил время, слушая шипящую и пощелкивающую от трещинок на пластинках старинную музыку. Ему нравилось крутить ручку, заводя ослабевшую пружину, когда искажался звук, ему нравилось менять на головке патефона затупившиеся иголки - их у Марии Кузьминичны нашлась целая коробка, он выучил слова многих песен в далекие годы, да и теперь волновавшие его душу, и иногда вполголоса напевал.