— Извини, Ахма! — голос тусклый, раздумчивый. — Тебе ни разу не привязывали к хвосту пустую консервную банку? Ты не металась с ней по кругу, не доходила до исступления? Нет? А я всю жизнь — с консервной банкой на хвосте. И не привык. Иду, бегу, и кажется, все оборачиваются на грохот… Вот и замполит прискакал сюда на грохот. Думаешь, нет? Думаешь, случайность?.. А тебе не снится омут? Бросишь в него камень, а он замрет с открытым, разинутым ртом!.. Нет, тебе, друг, этого не понять. Тебя не будоражили долгие ночи без сна, ты не захлебывалась от страха за день грядущий. У тебя все проще! Теперь и у меня будет просто: серый макинтош с номером и тюремная пайка… А за что, Ахма?! За подделку бумаг? А жизнь? Кто взвесит полную чашу моей жизни без друзей и родных? Ведь мы с тобой бежали, Ахма, и от родных!.. Голубых праведников Донсковых, всех чистеньких и бесполезных ненавижу! А Горюнов, Горюнов-то каков? «Все, Григорыч, нашему союзу — конец!» Конец? Не-е-т!..
Он с усилием встал, продвинулся к буфету, пошарил на полке.
Задребезжали стаканы, что-то упало на пол, разбилось, остро запахло валерьянкой.
Ожников опять сел рядом с росомахой. Погладил ее. Шершавый горячий язык лизнул его руку.
— Спасибо, Ахма! Еще поживем. Ведь ты сильная — можешь рассечь горло оленю. Можешь? Я знаю. Мы своего не отдадим, Ахма! Еще поохотимся… — Слова ледяные, врастяжку. — А может, повиниться? Пяток лет отработать киркой и в пятьдесят начать новую жизнь? Но тогда лопнет пуповина, связывающая меня с жизнью. — Ожников снова указал пальцем на дверь кладовки. — С жизнью!.. Можно смыться. Но я не хочу! Я уже не мальчик Фима… Ты и то заскулила, когда я сжал твои лапы…
* * *А в клубе шло собрание.
Медицинская комиссия допустила к дальнейшим полетам всех, кроме командира эскадрильи Горюнова, — его отстранили от летной работы на три месяца из-за нервного истоще ния организма. Настоятельно рекомендовали курортное лечение, а в личной беседе председатель комиссии посоветовал командиру упорядочить быт, поставить крест на жизни вдовца.
— В неблагоприятных условиях напряжение скапливается в организме и разрушает его. Ранние морщины — первый признак аккумулированной усталости, — сказал он.
На собрании врачи говорили о профилактике здоровья, напоминали о приемах первой медицинской помощи при неожиданных травмах, приводили положительные и негативные примеры.
Когда подошел черед председателя комиссии, его спросили, что же случилось с Федором Ивановичем Руссовым и Павлом Горюновым.
Пожилой врач долго кряхтел, покашливал на трибуне, собираясь с мыслями.
— Да, — наконец сказал он, — я как психотерапевт принимаю участие в расследовании происшествия. Но права говорить о причине пока не имею. Не потому, что это секрет, а потому, что нет убежденности в выводах. Опровергну только кое-какие слухи и нелепые предположения, витающие у вас и в городе. Никаких лазерных и прочих пушек на полуострове не испытывалось. Все это досужие вымыслы болтунов! Один с позволения сказать фантаст придумал даже, что людей из кабины вертолета вытянули биологическим магнитом! И брехня, извините за выражение, что пилот был пьян! Чушь набатная — вредная чушь!
— А пока нам на всякий случай заказывать белые тапочки? — выкрикнул Богунец.
— Вы знаете, молодой человек, никто из нас не гарантирован от кирпича, случайно упавшего с крыши и даже от осколка метеорита. Еще меньше зафиксировано случаев, подобных нашему. Больше вопросов не принимаю. Поздравляю вас и моих коллег с окончанием работ по проверке здоровья. Желаю вам сохранить его до ста лет, но не бойтесь тратить эту драгоценность для настоящего дела! Передаю бразды правления в руки командира.
При полном молчании зала из-за стола президиума встал комэск Горюнов.
— Беседу считаю оконченной. Все свободны. Я думаю, танцев сегодня в клубе не будет, а кто хочет развлечься, пусть посмотрит новую кинокартину. Вход в кинозал бесплатный.
* * *В июльскую белую ночь бодрствовал не только Ожников, расстроенный разговором с Горюновым, — не спали многие.
Вот по мху и камням, с опаской ставя голые ступни на неровную землю, к сверкавшему под солнцем и луной озеру идут в купальниках женщины. Лес за их спинами замер, будто в глубоком сне. Такая тишина редко бывает даже в тундре. И они идут молча. И шагов не слышно. Плывут по земле.
Легко выбрасывает вперед голенастые ноги гибкая, как лозинка, Наташа Луговая. Она пришла на озеро после кино картины в клубе, где Антон Богунец, мешая смотреть фильм, объяснялся ей в любви. Наташа подошла к озеру, пробует ногой воду, мягко проводит ладонью по узким бедрам.