— Опаздываем, выгоняй сам!
Федя отворил ворота, распахнул дверь хлева.
— Пошли, пошли! — закричал он баском.
Красавка вышла, красная на утреннем солнышке. Потянулась к Феде черным носом. Федя погладил корову по вытянутой шее и слегка стукнул по тугой спине.
— Пошла, Жданке дай дорогу!
Жданка выметнулась боком, игривая, молодая, точь-в-точь мать, только помельче.
На улице Федя делает вид, что Красавка и Жданка сами по себе, а он сам по себе. Ему стыдно, что у них корова, даже почти две, как у деревенских.
Ой, как не хотелось ему плестись за коровами, да ведь сам напросился спросонок.
Мама догнала его, и вдруг Федя увидел Яшку. Тот тоже гнал корову.
— Привет! — крикнул он Феде, подошел, подал руку. — Хороша у вас корова, и молодая хороша, а у нас коза козой.
Вздохнул.
— Чего же не поменяете? — спросила мама.
— Привыкли к коровенке, — улыбнулся Яшка, — а главное дело — сена ей поменьше надо. На большую не напасешься.
Яшка ничуть не страдал, что у него корова, и Федя повеселел.
Красавка и Жданка влились в стадо, мама с Федей потихоньку пошли домой. Мама положила на Федино плечо руку. Рука у мамы — мамина, но Федя высвободился, пошел сам по себе. От вчерашних разговоров у него и сегодня щеки горят.
Когда подошли к дому, увидали на крыльце трех хмурых женщин. Одна из них мать Оксаны, но она Федю не признала.
Евгения Анатольевна прошла с сыном двором, затворила ворота. Отец умывался, сердито стуча пестиком рукомойника.
— Чуть свет пожаловали!
— Случилось что?
— Порубка.
Прихватив чашку с кипятком, Страшнов открыл контору, крикнул женщинам:
— Заходите!
Зашли. Мать Оксаны, лесник, села на табуретку. Две других остались стоять. Николай Акиндинович разглаживал акт на столе, не поднимая головы, кивнул порубщицам:
— Садитесь!
— Постоим, — прошептала одна.
— Березу, стало быть, и две осины смахнули? — спросил Страшнов лесника.
— Березу и две осины.
— На топливо?
— И на топливо маленько, а главное — крышу поправить, подгнила, не ровен час — рухнет. Тогда совсем пропадать.
Страшнову никак не хотелось поглядеть на виноватых, поглядишь человеку в глаза, и все казенное ожесточение пойдет насмарку.
За глаза осудить просто, а вот когда на тебя глядят, когда ждут от тебя хоть не пощады, так малого снисхождения — крест. Тяжкий крест.
Одна порубщица — старушка почти, а та, что отвечала, лет, может, двадцати трех, а то и моложе.
— Дети есть?
— У меня двое, — сказала молодка, — у Аксиньи четверо, старший на фронте.
— Что же вы осиной крышу крепить вздумали?
— Дуб свалить побоялись. Хорошее больно дерево, а осина что ж, дерево слабое. Да нам хоть малость подкрепить, мужья-то, бог даст, вернутся.
— А почему в лесничество не пришли?
— Ходили.
Страшнов поглядел на своего сурового молчаливого лесника.
— Правду говорят о крыше?
— Правду.
Глотнул кипятку, обжегся, покрутил головой.
— Фу, черт! Никак не остынет… Вот что. Задание лесхоз получил: надрать бересклета. Помогите своему леснику, чтоб с перевыполнением… Пишите заявление на лес. На поправку крыш дам лесу. С рубок ухода пусть хворосту на топку навозят.
— А как быть с актом? — спрашивает лесник. — Николай Акиндинович, ведь им только дай поблажку, весь лес под корень пустят.
— Поблажек мы никому давать не будем. Только и то плохо, что люди смотрят на лесников, как на извергов. Понять, наконец, должны: сведут лес — землю погубят, которой кормятся… Ну, да все это философия. Акт мы в самый дальний ящик положим. А пойдут еще в лес с топорами без разрешения, пусть тогда на себя пеняют.
Женщины стояли как пришибленные — не такого суда ждали.
Мать Оксаны улыбнулась, взяла со стола Страшнова акт, спрятала в полевую сумку.
— А лесу им дадим?
— Как женам и матерям фронтовиков. Составь им заявление.
Страшнов взял свою кружку и, прихлебывая на ходу остывающий кипяток, ушел.
Глава третья
Распахнулась высокая, до самого потолка, дверь, и Федю ввели в комнату окон и пальм. В коридорчике перед комнатой было темно, как в чулане, и теперь, с крашеных досок переступив на сверкающий паркет, Федя ослеп и разучился всему, что умел и знал. Федя впервые стоял на паркете, впервые был в зале, впервые видел настоящие пальмы и впервые должен был разговаривать с умными, воспитанными, высокопоставленными, как сказала бабка Вера, людьми.