Федя прибежал домой положить мяч, запастись хлебом, ведром и для того, чтобы показаться, а заодно намекнуть Феликсу, чтоб на реке его не искали: не дурак он — по ночам купаться. Мать с отцом уехали, тетя Люся была в столовой. Бабку Веру можно в расчет не брать, и Федя, прихватив ведерко, направился на задний двор.
— Куда? — спросила бабка Вера.
Федя сделал вид, что не расслышал. Толкнул дверь, и вдруг холодные жгутики-пальцы больно сдавили запястье.
— Никуда ты не пойдешь! — белые губы у бабки Веры вытянулись в ниточки.
— Отпусти! — Федя рванулся: не тут-то было. — Отпусти! — Федя топнул ногой. — Нахлебница!
Он выбрал самое потаенное, самое злое и несправедливое слово.
— Я тебя не отпущу, — глаза у бабки Веры были спокойные.
Она вдруг оторвала Федю от земли, втолкнула в комнату и затворила на двери задвижку.
— Я — в окно! — закричал Федя в ярости. — Старуха проклятая!
— За все мои обиды богу ответишь, — сказала бабка Вера, зажгла самодельную свечку под иконкой — была в ее углу серебряная, с ладонь, икона богоматери — опустилась на колени, упала седой головой на руки и заплакала.
— Господи, за что же ты караешь меня! Господи, пощади!
Плач бабки Веры расплющил Федю. Все его геройство обернулось киселем, вся жизнь стала киселем, кислым, липким.
Нагрубил бабке Вере, а ведь боялся идти за вишней. В садах сторожа, овчарки, да и сам Неживой страшнее цепного пса. В глубине души рад был Федя тому, что его заперли в комнате, но вместо того, чтоб спасибо сказать, все самое злое шваркнул на седую голову бабки Веры. Бабка гордая, властная, а на старости лет уготовано ей по чужим углам скитаться, свой дом был, да сгорел. Война с насиженного места турнула.
За темными окнами позванивали ведра, старожиловцы собирались возле дома Цуры.
Пришла с работы тетя Люся. Привела Милку и Феликса. Тетя Люся брала ребят в столовую «малешко подкормить», но Федя знал — малышей она с собой таскает не потому, что добрая, а потому, что хитрая. Вечером тетя Люся выручку несет. Только не своими руками. Деньги она прячет за пазуху Феликсу или Милке. Если «встретят», сумку будут отнимать. В сумке тоже деньги, серебро и медь, бумажных самая малость, для отвода глаз.
Тетя Люся, конечно, не виновата, что на ночь глядя из банка за выручкой не приезжают, что нет в буфете несгораемого ящика, но она радуется этому. Дрожит, но радуется.
Тетя Люся умеет торговать, все это знают, рядом с сахаром — ведро воды поставить. Бумаги, когда взвешиваешь — не жалей, хорошо еще под весы пятачок подложить, толкнуть невзначай чашечку весов — вот и набежит.
— От них не убудет, а мне дочь растить, — говорит тетя Люся. — Одна теперь. Я не зарываюсь. Помалешку капитал наживаю.
Милка с порога закричала на весь дом:
— А мы котлет принесли!
— О таких вещах не шумят! Федя, опусти шторы. Не люблю голеньких окошек.
«А я люблю», — сказал про себя Федя, но просьбу выполнил тотчас. У тети Люси, по голосу слыхать, удачный день.
— Мамка! — это бабке Вере. — Ставь посуду — кушаньки будем. Загулялись наши, без них управимся.
Феликс гремит табуреткой. Он хочет зажечь электричество.
— Феля, не надо яркого света. Мамка, зажги лампу.
Живой огонь лампы роднит. Федя всех любит. Поглядел на милый стриженый затылок меньшого братишки, на тонкую, с голубой ямочкой, шею, сердце так и зашлось от нежности.
Котлеты были теплые еще.
— Берите по две штуки! — разрешила тетя Люся. — Это Павел Павлович, главповар, прислал. Я — ему хорошо, он — мне хорошо. Надежный человек. А ты заметила, мамка, котлеты, как довоенные. По талонам-то мы такими кормим — боже меня упаси! А эти ешь и чувствуешь — мясцо!
Ребята по две съели, поглядели.
— Эх, гулять так гулять, берите еще по две! — расщедрилась тетя Люся.
Наелись до того, что больше не хотелось никакой еды. Котлеты запили кофе, тетя Люся полную кастрюлю принесла.
Встали из-за стола. Бабка Вера перекрестилась.
— А теперь все помогать! — сказала тетя Люся.
Лампу поставили на пол. Расстелили старую шаль. Тетя Люся проверила, хорошо ли закрыты двери, развязала узел, который Феликс нес за пазухой. Ворох ассигнаций посыпался на шаль.