Вошла в столовую бабка Вера с кружкой воды.
— Успокойся, Люся! Выпей! — глянула в сторону мальчиков и решительно позвала: — Евгения!
Федя отстранил брата, поставил лавку на место и выскочил во двор.
Во дворе Федя еще не успел побывать.
Двор был огромный, огороженный с четырех сторон бревенчатой стеной.
— Древняя крепость! — ахнул Федя.
Здесь можно взаправду атаковать и защищаться. Из конюшни вышел отец, положил Феде руку на плечо.
— Пошли обедать, сынок.
Федя в другой раз обрадовался бы ласке, а теперь плелся через двор и сени в тоске. Отец добр к нему, а дома начнутся жалобы, накажут.
Когда они вошли в столовую, тетя Люся царапнула Федю правым прищуренным глазом и почему-то успокоилась.
О ссоре никто не вспомнил. Федя сел на лавку, спиной к окну.
— Что это окна завешаны? — спросил отец.
— Жарко, — ответила бабка Вера. Она появилась из кухни с рогачом, а на рогаче булькал огненными щами черный большой чугун.
— А щи сегодня с мясом! — закричала Милка, сияя глазами.
Щи разливали по тарелкам, только у Феди и Феликса была общая миска. Кусок мяса в чугуне ради праздничка — с благополучным прибытием — был велик, но с костью.
— Мне кость! — крикнул Федя.
— И мне! — крикнула Милка.
— И мне! — завопил громче всех Феликс, потому что опоздал крикнуть первым.
Тетя Люся нацелила на Евгению Анатольевну свой кошачий глазок. Та отодвинула блюдо с мясом бабке Вере.
— Дели. Не умею.
— А мне что, больше всех надо?
— Кость буду есть я, — сказал Николай Акиндинович.
— Мужчинам полагается мясо, — возразила тетя Люся. — Мужичков у нас мало, подкормить их надо.
Но дело было решенное, никто больше не спорил.
— Я говорил о тебе, Люся, — сказал отец. — После обеда ступай в сельпо. У них есть место в столовой.
— Теперь не пропадем! — тетя Люся сделала на щеках ямочки, и все тоже обрадовались.
— Мамка Вера, неси второе!
На второе была мятая картошка с конопляным маслом. Ее принесли в большой глубокой чашке, поставили посредине стола, и малыши тотчас взгромоздились на колени. Так было удобнее попинаться. Федя тоже встал на колени, но бабка Вера цыкнула на него.
— Сядь! Ты — большой! Достанешь.
Федя обиделся, но сел. Большим, конечно, хорошо быть, только не видать в миске краев, а по краям картошечка самая масляная. Федя быстро начертил на картошке треугольник:
— Моя граница. Никто не трогай!
— Прекрати, Федя, — сказала мать.
— Мамочка, а когда ты буфетчицей будешь, ты нам дашь деньги разбирать? — спросила Милка.
— Дам, родная.
— Мам, я красненькие буду собирать. Тридцаточки.
— И я тридцаточки! — закричал Феликс.
— Мама мне даст тридцаточки собирать! — топнула ногой Милка.
— А ну-ка закройте рты! — приказала бабка Вера. — Кто будет шуметь, тому киселя не дам.
«Я молчу, — подумал Федя, — мне три порции полагается».
Вслух он ничего не сказал. Посматривал на Милку и потихоньку посасывал кисель. Он мог выпить его в один дых, но, во-первых, из-за стола все равно не выпустят, надо ждать, пока взрослые поедят. Во-вторых, Милка ест кисель ложечкой. Она опять сэкономит и будет показывать ему свой кисель и дразнить.
В дверь загрохотали кулаком.
— Да! — сказал отец.
Дверь приоткрылась, и в щелку сказали вежливо:
— Это — я! Лошадь, Николай Акиндинович, готова. Запряг.
— Далеко? — спросила Евгения Анатольевна.
— В ближайший объезд. Там объездчика не было. Сегодня принял Горбунова. Мордвин. Деловой мужик.
— Он — деловой, — подтвердил Цура, просовывая в дверь голову. — Это я его к вам направил. Точно!
— Спасибо тебе, — сказал отец. — Спасибо за обед.
И вышел из-за стола.
Федя залпом глотнул кисель:
— Пап, можно с тобой?
— Можно. Не волнуйся, Женя. Это в трех километрах. На мельнице.
Тарантас был похож на гитару, но Федя вообразил его тачанкой.
— Но! Чтоб вас! — орал на все Старожилово Цура и так восторженно замахивался кнутом на лошадь, будто ехал на тройке.
— Лихая, жуть! — сказал он Николаю Акиндиновичу, кивая на лошадь.
— Ты не кричи на нее, — посоветовал ему лесничий. — Она сама идет хорошо.
— Что это? — спросил Федя, указывая на темный монотонный забор.
— Военкомат, — ответил отец. — У военкома два сына. Старший твоего возраста. Я говорил ему о тебе.