Не будет рядом Кука, Яшки, Оксаны не будет, Лильки, но и Мартынова тоже.
Федя пошел отпустить лисенка.
— Никому не оставлю. На шкуру убьют.
— Отпускай, — сказал отец.
Все вышли во двор. Федя заглянул под крыльцо. Лисенок поднял уши, смотрел остановившимися блестящими глазами.
— Дурной, — сказал Федя. — Ты все боишься меня.
Кинул лисенку припрятанный в рукаве кусочек мяса. Лисенок и не поглядел, ждал, когда Федя уйдет.
— Скорее! — сказал отец.
Федя отворил дверцу и отошел в сторону. Лисенок сидел.
— Пугни его, — предложила мама.
Но тут рыжий огонь пролетел по двору, взметнул утреннюю порошу, махнул через утонувший в снегу сруб и замер. Федя сделал шаг за лисенком — вдруг да повернет, — но лисенок оскалил белые зубы и пошел, пошел через парк, а за парком был овраг.
— Ну, вот и все, — сказал отец.
Странно в пустой комнате. Она еще тебя любит, но уже чужая. Ждет других жильцов. И ты ждешь — другого жилья.
— Ну, присядем! — сказал Николай Акиндинович.
Сели на оставленные пеньки, ящики. Бабки Веры не было, она первая обживала новое место. Уже перевезли сено, перегнали корову Красавку и телку Жданку.
Мама смотрит на отца, отец на маму.
— Пора! — сказал отец.
Все поднялись.
— Стой ты, норовистая! — неслось со двора.
Цура унимал застоявшуюся лошадку.
Глава четырнадцатая
Последний день каникул — первый день на новом месте.
Федя бежит по узкой, утонувшей в снегу тропинке, бежит, словно у него есть важное дело. Нет у него дел, нет у него друзей, не знает он, куда ведет тропинка. А бежит потому, что шагом идти хуже, обязательно оступишься и начерпаешь полные валенки снега.
Бело! Глаза жмурятся сами собой, слезы навертываются, но впереди еловый лес.
Федя ныряет под зеленый полог — и словно в погребе: темно, тихо, стволы, как плесенью, схвачены изморозью.
Снег под ногами хрустит, свистит, словно по стеклу ходишь.
Федя видит — он стоит в кольце. Ели растут кольцом. «Заколдованное место!»
И вдруг лес взорвался страшными ругательствами. Федя кинулся назад, к свету. Утонул в сугробе, но полез, полез, взметая искры, взбивая снежную пену, и опять ухнул, по самую грудь…
Старческий мужской голос без передыху, забирая выше и выше, выводил диковинное ругательство:
— Ах, да колом перешиби, да поперек глотки встань, чтоб волчьи твои зеньки повыскочили, да расколоти гром золотые твои пяточки.
На «золотых пяточках» ругатель набрал воздуха и взъярился пуще прежнего:
— Ах, да пропади твоя ползучесть, подол срамотной, да перебрех-брехучий-песобрешущая сорока-треска, золотые пяточки.
Человек опять смолк, собирая силы для вдохновения.
— Кузьму слушаешь? — спросили сверху.
Федя вздрогнул. На тропинке стоял краснощекий, крутолобый, нос картошкой — пожалуй, сверстник.
— А кто это? — кивнул Федя в сторону ругателя.
— Кузьма. Жена его, Нюшка, Золотые пяточки, родить собирается. Четвертого. И все — от Ивана Ветрова.
Федя кое-что понял, а кое-что нет.
— Он чего, — спросил Федя, — Кузьма этот, в лесу живет?
— Ничего не в лесу, в дому. Пойдем поглядишь.
— Пойдем, — Федя вылез из снега на тропинку.
Паренек и впрямь ровесник, ростом чуть-чуть повыше.
— Отряхнуть?
— Отряхни.
Мальчишка стал крутить Федю, поколачивая шапкой.
— Не дерись.
— А ты терпи! Придешь домой мокрый, мать хуже налупит.
— У меня мать не дерется.
— А моя легка на расправу. Жуть нервная… Да ведь и то — трое нас: Василий, Карп и я. Не слыхал про Василия?
— Нет.
— Погоди, услышишь, — усмехнулся новый товарищ.
— А тебя как зовут?
— Я — Лёха!
— А я…
— Да знаю! Федюха ты. У бабки твоей спрашивал. Есть, мол, говорю, внучата? Она говорит: есть, а один дюже умный. Профессор. Другой-то у вас маленький. Ты, стало быть, и есть профессор. Книжки, что ль, читаешь?
— Читаю.
— А по мне — хоть бы ни одной не было. Дотяну до седьмого — работать пойду. Ты, бабка говорила, в третьем. А я в пятом, в другое село хожу.
— Как же без науки ты будешь узнавать жизнь, — разволновался Федя, — что было раньше, что потом будет?
— Чего ее узнавать? Вот она! — Леха махнул руками по сторонам.
— Но это все — сейчас. А ведь были древние греки, древний Рим, скифы, сарматы.
— Были да сплыли.
— Не сплыли. Просто времена их прошли, — вздохнул Федя. — У тебя кто воюет?