— Кто за Чапаева, тот не может идти за Васькой-бандитом. Понятно?
Мальчишки переглянулись.
— Ладно, придешь в клуб, поглядим, какой ты смелый.
— Поглядим! — сказал Федя и пошел своей дорогой.
Федя увидел: Феликс вынырнул из сеней, огляделся. Федю не заметил на тропинке и, как мышонок, по стене, под сосульками, юркнул в хлев.
«У Феликса завелась тайна? Ничего себе!»
Федя прокрался к дверям хлева, по-индейски крался, ступая сначала на носок, а потом уж на пятку.
— Красавушка, — шептал Феликс корове. — Красавушка, съешь мой хлеб, но только поскорее дай нам молока. Мы все ждем твоего молока: и папа, и мама, и бабушка Вера, и Федя, и я. Нам голодно, ты уж поторопись. Я тебе каждый день свой хлеб отдавать буду.
Федя, не дыша, метнулся от сарая за угол.
«Вот он какой, Феликс-то, растет! Маленький, а думает о всех».
А он, Федя, и не играет с ним, и думает о нем редко.
Выждал, пока прохрумкали братишкины шаги, скрипнула дверь.
Федя не торопился выходить из укрытия. За углом сарая был припек. Бревна теплые. Сосульки огнями играют, и на каждой дрожит серебряная капля. Весна совсем уже недалеко, может, за лесом стоит, и Федя ей виден.
Отец заложил руки за спину, откинув голову, глядел в окно. Глаза у него притихшие, коричневые, красивые.
— Двести десять рублей в месяц, — повторял он время от времени.
— И буханка хлеба на рынке стоит уже двести, — сказала мама, входя в дом и с грохотом бросая у печи охапку березовых дров. — Мало того — без денег, мы еще и без дров остались. Из Старожилова лень было перевезти сухие, теперь вот сырьем топись.
— Что было, то было, — сказал примирительно Николай Акиндинович. Снял со стены гитару.
— Навоз не чищен! — сказала мама.
— У меня есть две бабы-бездельницы, — рявкнул отец, сунул гитару в угол, ушел чистить навоз.
— Бездельниц нашел, голтепа! — вышла из своего чуланчика бабка Вера. — Как жить будем, Евгения? Люська бы не пропала, у нее на черный день скоплено и спрятано, а что у тебя есть? Продать — и то нечего.
Мать растапливала печь. Сырые дрова дымили, сипели…
— Господи! — у мамы полились слезы.
Феликс кинулся к ней.
— От дыма плачу, сынок, от дыма!
— Не от дыма! — сказал Федя. — Оттого, что бабка Вера плохая.
— Ну-ну! — топнула ногой бабка. — На отцовские теперь не больно наешь. Глядишь, на мое золотишко кормиться будем.
— Господи! — опять сказала мама, обнимая и Феликса и Федю. — Ну какое у тебя золотишко? Часы сломанные, две цепочки и крестик.
— Червонное золото, не теперешнее, — отрезала бабка Вера.
— Я скатерти для продажи вязать буду, — сказала мама. — А там корова отелится через месяц. Жданку продадим — вот и деньги. Проживем.
За окном смеркалось.
Постанывая на выбоинах, трудно где-то ехала машина. На улице зашумели. Быстро вошел в комнату отец.
— Где фонарик?
— Что случилось, Коля? — вскочила на ноги Евгения Анатольевна.
— Фонарик!
Мать кинулась искать «жучок», тетя Люся у фронтовика за «рюмашку» купила.
В дверях стоял Леха.
— Большое дерево спилили!
— Которое под охраной государства? — вскрикнул Федя.
Все бросились одеваться.
Дерево лежало в пушистом синем снегу.
— Я ведь слышал — пилят. Думал, у Кузьмы. — Дрожащий, замирающий луч фонарика тыкался в снег, в следы.
Отец вдруг побежал по дороге, но остановился, махнул рукой. Мать, Федя, Феликс и Леха подошли к нему.
— Ну что, мать, — сказал Николай Акиндинович, — выгнали из лесничих, теперь выгонят из объездчиков.
— Это — они, — сказала мама. — Что за люди, господи!
Сидели дома без огня, молча. Потрескивал все-таки занявшийся огонь в печи, бродили по полу отсветы.
Спать легли не поужинав, на одной маминой постели.
Федя давно уже втайне тосковал по теплу материнского тела. А теперь и отец был, и мама, и Феликс. И беда.
Глава пятнадцатая
И пошли дни за днями. Приезжал директор лесхоза Кривоусов снимать Николая Акиндиновича с работы. Грозил судом. Только зря — за квадрат, где случилась порубка, леснику отвечать.
Федя ходил в школу, страдал и бегал от своего девчачьего класса. Одно только и порадовало: учительница на дом сочинение задала по картине «Бурлаки». Федя полтетради написал.
Дома жизнь стала тихая. Бабка Вера сверлила Федю строгими глазами, как с иконы смотрела.
— Молись, — ловила она его по углам. — Хочешь, чтоб жизнь наладилась, — молись. Детская молитва скорей доходит. Боже тебя упаси оскоромиться — великий пост наступил.