Федя кинулся одеваться.
— Не выходи, Федя, — сказала мама. — Собаку приведут, надо, чтоб следов было меньше.
Милиционер пришел к вечеру и без собаки.
— Собака на весь район одна. На другом деле: кассира вчера в Дубосеках убили.
Милиционер написал какие-то бумаги, дал подписать отцу и, уходя, сказал неопределенно:
— Найдем — сообщим.
— Ничего они не найдут, — уверенно сказала бабка Вера. — А искать надо за стенкой, в котле у вальщика.
На ночь бабка Вера заперлась по-своему: обмотала рогач полотенцем, полотенце привязала к дверной ручке, перекрутила рогач несколько раз, чтоб полотенце натянулось.
— С крючка дверь можно сорвать, а вот такой запор отворить — шалишь!
Наутро Федя заболел. Пролежал он в жару целую неделю.
Глава шестнадцатая
Однажды вечером мама и бабка Вера забегали, разжигали торопливо печь, носили воду, двигали большим чугуном. Феликс пришел к Феде.
— Я к тебе, мама лампу в хлев унесла.
«Корова телится», — догадался Федя.
Громыхая, бабка перелила воду из чугуна в ведро и тоже ушла. Ребята остались дома одни.
— А вдруг!.. — зашептал Феликс, вглядываясь в сумерки за окном.
— Ничего не вдруг, — сказал Федя. — Если тебе страшно в темноте, давай песни петь.
— Давай! — обрадовался Феликс. — Какую?
— «Сквозь ночной туман мрачен океан, мичман Джон угрюм и озабочен», — запел Федя самое развеселое, что только знал, — «получил приказ прибыть через час, мичман Джон не может быть не точен».
— Терпи немного! — звонко и тоненько подхватил Феликс. — Держи на борт. Ясна дорога, и виден порт. Ты будешь первым, не сядь на мель. Чем крепче нервы, тем ближе цель.
В сенцах затопали, дверь растворилась, что-то заскреблось по полу.
— Куда? — спросила бабка Вера.
— К печке. Я свет принесу.
Опять хлопнули двери, и, наконец, пришел свет. Мама принесла лампу в Федину комнату.
— С телочкой вас, ребятки!
Федя кинулся одеваться.
— Лежи, — сказала мама. — Мы в вашей комнате ее поселим.
Бабка Вера и мама внесли на подстилке телочку. Положили.
— И эта в Красавку! — сказала мама.
— А над копытцами чулки белые, — углядел Федя.
Телочка вдруг завозила ногами, пытаясь вскочить.
— Ишь ты! — засмеялась мама.
— Шустрик! — сказал Феликс, а Федя подхватил:
— Давайте так и назовем — Шустрик!
Нагляделись на телочку, и мама сказала:
— Пойдемте поужинаем, — и посмотрела на Федю.
— Я встану, — сказал он.
Оделся. Ноги подгибались почему-то.
— Как у Шустрика! — засмеялся Федя, а мама обняла его и погладила по голове.
Федя вошел в большую комнату, куда Евгения Анатольевна перенесла лампу, и увидел: у мамы начата новая скатерть.
— Первую продала?
— А на что я молоко тебе покупала?
— А где же…
Мама поняла и быстро сказала:
— Папа в Москву поехал, ему предлагают работу.
— А-а! — сказал Федя.
Ели картошку в мундирах. По две штуки и еще по половине.
— Мало осталось картошки, — сказала мама. — Да и зерна мало.
— Я по рытому буду ходить, — успокоил Федя.
— Уже ходят. Леха вчера полное ведро принес.
— Погляди вон, на вешалке! — показала бабка Вера.
Федя подошел к вешалке. И сразу понял, что ему нужно поглядеть.
На гвозде висело яркое синее пальто.
— Как парашют! — не удержался Федя.
— Угадал! — сказала бабка Вера. — Свой матерьял тебе отдала. Люська еще купила. Парашютный шелк. Вечный. Померяй, чего глядишь?
Федя снял пальто, надел. Легкое, мягкое и теплое. На вате.
— Спасибо! — сказал Федя.
— Поцелуй бабушку! — потребовала мама.
Федя подошел и поцеловал морщинистую щеку бабки Веры. Завозилась телочка. Феликс метнулся посмотреть.
— Мама! — закричал он. — Она стоит, а из нее что-то лезет длинное.
— Где горшок? — вскочила из-за стола мама.
Снег остался под елями, на дороге грязь по уши, на тропинке — по колено.
Чтоб не промочил ноги, мама натянула на Федины сапоги калоши, и он поплыл через поле в утомительное и скучное плаванье.
Накрапывал дождик. Калоши норовили остаться в грязи. И Федя прикидывал: не лучше ли махнуть по зеленому ковру озими. Попробовал — ничего. Зеленая пшеничка держит. Пошел напрямик, сокращая путь.
Шел, посвистывая: ишь, как исхитрился. И вдруг нога легко, как в масле, ушла по щиколотку, дернул ногу, стал увязать другой. Рванулся, полез назад к тропинке. А ноги все глубже и глубже проваливаются.