Голубые луга

Учительница удивленно подняла очки с переносицы на лоб, задумалась и вдруг сказала:

— Пусть этот день останется у вас в памяти. Я вас отпущу.

— Ура! — заорал Шурка.

— Только без «ура»!

Все на цыпочках, но проворно выскочили из класса на улицу.

Впервые Федя пошел деревней со своей соседкой.

— Чего-нибудь написал в тетрадь? — спросила она.

— Я записываю про старую жизнь.

Девочка солидно и согласно кивнула головой: тетрадь используется должным образом.

— Я теперь стихи читаю, — признался Федя. — Пушкина.

— А наизусть знаешь?

— Знаю.

Федя оглянулся.

Девочки из их класса шли не так чтобы далеко, но и не близко. Заняты они были своим разговором.

— Слушай, — сказал Федя.

Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О, жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя!

Девочка посмотрела на Федю сбоку, задумалась и улыбнулась вдруг.

— Мне кажется, читая эти стихи, ты раскрывал свое сердце.

Федя не думал об этом, когда читал стихи, но он понял, что девочка была права.

— Да? — настойчиво спросила Морозова.

— Да!

— Жених и невеста! — захлопали в ладоши, залились на всю улицу смехом девчонки. И Морозова тоже хохотала: они разыграли его. Федя свернул в проулок, выскочил на свою пустынную тропинку, постоял, переживая стыд, пережил и медленно пошел, заложив портфель за спину, откинув голову, глядя в небо.

Было тепло, и уже дрожали в небе жаворонки.

Дома Федя читал стихи Пушкина, вслух, себе. Свои любимые, печальные стихи.

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой…

Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел…

И еще любил и читал Федя:

— Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?

И еще:

— Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки,
Что из лесу, из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами.

Федю потянуло на улицу.

Лед на пруду еще не потонул, но просел, треснул, и по верху уже гуляла вода. Оба островка щетинились голыми прутиками, тянулись в небо, и будто на цыпочки поднимались от нетерпения — так хотелось им листьев и птиц.

Федя пошел вдоль берега, глядя на солнышко. Увидал студенистую, в черных зернышках лягушачью икру. Он сел на корточки и разглядывал это великое чудо, эти черные точечки, которые — дай только потеплеть — превратятся в шустрых головастиков, а потом в изумрудных лягушек.

— Что смолкнул веселия глас! — крикнул Федя на весь лес.

А по лесу в ответ покатилась волна апрельского ветра, закачались вершины, загудело в вершинах. И Федя засмеялся: он был хозяин неведомой силы.

2

Красавка никак не хотела ходить в стадо. Какая-то корова ударила ее больно в бок рогом, и Красавка каждый день удирала.

— Хоть работу бросай, — сказала мама.

А как было бросить работу, когда от мышиных обедов оставались белые сухарики.

Бабка Вера хворала, может, и вправду, а может, боялась от дома отойти.

— Обчистят, и будешь гол, как сокол.

— Кончишь год, придется тебе корову пасти, — сказала мама Феде.

Тот покраснел: мало, что деревенский, еще и пастухом сделали.

Но, оказывается, Леха тоже собирался пасти свою корову и сын деда Кузьмы Вовка. Они никак дождаться не могли, когда закончится учеба.

— Что ты! — говорил Леха. — В пастухах — во! Воронят будем есть, колоски жарить.

3

— Вставайте, ребята, вставайте! — будила мальчиков бабка Вера.

Федя выскочил из постели, продрал глаза.

— Мама, что случилось?

— Войне — конец!

— Войне — конец! — заорал, влетая к Страшновым не постучавшись, Леха. — Слыхали?