- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды. Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину: