Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...
И вдруг за спиной:
- Кажись, хозяин?
По голосу еще узнал - шапочку пильмешком, курчавый клок.
- Мы.
Звякнув о кирпичи саблей, присел:
- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?
Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет - бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля - серебро видно. Надо поговорить:
- Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?
Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:
- Сабля не моя. Генерала Саженова слышали?
Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый:
- Слы-ы-шал...
- Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили.
Махнул папироской:
- Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь?
- Ту-ут... - ответил Кирилл Михеич.
Запус проговорил радушно:
- Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.
Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил:
- Не спится?
- Голова болит, - соврал Кирилл Михеич.
Спросил:
- Долго думаете тут быть?
- Надоел?
- Да, нет, а так - политикой интересуюсь.
- Долго. Съезд будет.
- Будет-таки?.. ишь!..
Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный - "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул.
- Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то?
- Кирилл Михеич.
- А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия.
Кирилл Михеич вздохнул покорно:
- Земель много.
Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:
- Много!..
А Кирилл Михеич спросил осторожно:
- Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая - в прочих племенах... Болтают.
Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.
- Здесь, старик, - Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан - а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!
Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:
- Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу.
И тотчас же Кирилл Михеич - тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он.
Гулким басом спросили в сенях:
- Кто там?
- Это я, - ответил, - я... Кирилл Михеич.
- Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь.
Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич - в одних он подштанниках и ситцевой рубахе.
Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул.
Генеральша - человек военный. Сказала только:
- Дети! Дайте Сенин халат.
В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша:
- Тамерлан и злодей.
И подтвердила дочка тоненько:
- Совсем как во французскую революцию...
Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала.
Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить.
- Вырежут, - гулко добавила.
А сын на костылях возразил с насмешкой:
- Спать ушел. Напрасно беспокоитесь.
Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья.
- Я - мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо.
Указывая перстом на детей, воскликнула:
- Они не ценят! Изметались - ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!..
И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только:
- Известно...
Поплакав, генеральша велела поставить самовар.
Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей.
Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку.
Генеральша говорила жалобно:
- Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться - зарежут. Тут и халаты носят, - только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают...
И отправился Кирилл Михеич на съезд.
V.
А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, - в ручках пуховых атласистых жалостный жест.
Дребезжащими словами выговорил:
- Чего тебе? Что под ноги лезешь?
Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал:
- Самовар вздуй.
Слова, должно быть, попались не те, потому - отменил:
- Не надо.
- Ну, как? - спросила Фиоза Семеновна.
Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились. Кошка синешерстная боком к ноге.
Вспомнил - утром видел - Запус веточкой играл с этой кошкой. Пхнул ее в бок.
Подбирая губы, сказал:
- Генеральшину Варвару за воротами встретил. Будто киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело - скажи, хорошо, что ль, собачьи одеянья носить? Скажи ей.
- Скажу.
Хлопнул ладонью по столу, выкрикнул возбужденно:
- Молоканы не молоканы, чего орут - никаких средствиев нету понять. Киргизы там... Новоселы.
- Наших лебяжинских нету?
- Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты резать в Варфаламеевску ночь пойдешь?" "Обязательно, - грит, - дяденька. Потому я большавик, а у нас - дисциплина. Резать скажут, - пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне: "Раз, грит, будет такое приказанье придется, ты не сердись". Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать. Хотел плюнуть ему в шары-то, да так и ушел. Свяжись.
- Вот язва! Митьша-то, голоштанник.
- Я туды иду - думаю, народ может не строится, так по теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя закомисить?.. Лешего там, а не ситцу... Какое. Делить все хочут, сообща, грит, жить будем.
- И баб, будто?..
- А ты рада?
Несколько раз вскакивал и садился. Тер скулистые пермские щеки. Голова отстрижена наголо, розоватая.
- Тоисть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил? На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!..
- Штоб те язвило, кикиморы!
Однако, съезду не поверил, - попросил у Запуса программу большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее шляпой, ушел на постройки.
- Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут никак не пойму - пошто мое добро отымать будут?
А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна. Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под бровью - волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава - пышет, сожжет, покоробит книжку.
Как степные увалы - смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет от нея смуглые киргизские запахи: аула, кошем, дыма.
- Пусти, - сказала Фиоза Семеновна, - пусти: мужу скажу. Убьет.
Зуб вышел Олимпиады - частый, желтоватый. Вздрагивая зубом, резко выкрикнула:
- Артюшка? Этому... Говори.
Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью.
Между тем, Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше Саженовой, но раздумал и очутился на берегу.