У Иртыша здесь яры. На сажени вверх ползут от реки. А воды голубые, зеленые и синие - легкие и веселые. В водах как огромные рыбины сутулки плотов, потные и смолистые.
С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, пором скрипит, а река под поромом неохватной ширины, неохватной силы - синяя степная жила.
У пристани на канатах - "Андрей Первозванный" пароходной компании М. Плотников и С-ья.
Какая компания овенчалась с тобой, синеголовым?
Весело.
- Гуляете? - спросил протоиерей Смирнов, подходя.
- Плотов с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне, притти.
Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу чесучевую теплый и голубой ветер треплет - ноги у протоиерея жидкие - как стоит только.
- Не придут.
- Отчего так?
- Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили?
- Был.
- И все слышали? А слышали - изречено, - протоиерей повел пальцем перед бровью Кирилла Михеича: - "власть рабочих и крестьян". Значит сие, голубушка, плоты-то твои не придут совсем. Без сомненья.
- Не придут? Плоты мои? Три сплава пропадут?
- Потому, будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить нас, разбойники-то на все... Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты там за Запусом-то, сын, следи... Чуть что... А я к тебе завтра, киргиза-малайку пришлю - за ним иди непрекословно. Пароход-то, а? Угояли?
- Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, - сказал Кирилл Михеич. - Известка в цене. Стоит...
Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной - желтый вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная - как от рогожи.
Выше, по реке, тальники - по лугам, сереброголовые утки. Рябина земная рана. Вгрызся Иртыш в пески, замер. Ветер разбежится, падет, рябь пойдет, да в камышах утячий задумчивый кряк.
Желтых земель - синяя жила! Какая любовь напрягла тебя, какая тоска очернила?
--------------
Собака и та газету тащит. Колбаса в газету была завернута. Раньше же колбасу завертывали в тюремные и акцизные ведомости. По случаю амнистий арестантов в тюрьме не существует, самогон же продается без акцизу - самосудным боем бьет за самогон солдатская милиция.
На углах по три, по пять человек - митинги. Воевать или не воевать? Гнать из города Запуса или не гнать?
А Кирилл Михеич знает про это? Каждый спрашивает: известно почему. Покамест до постройки шел, сколько раз вызывали на разговоры.
Хочет Кирилл Михеич жить своей прежней жизнью.
Господи! Ведь тридцать семь лет и четыре месяца! А тут говорят прожил ты годики эти и месяцы неправильно - вор ты, негодяй и жулик. Господи!
Не смотрел раньше на Господа-Бога. Как его зовут чуть не забыл. Ага! Иисус Христос, Бог-Саваоф и дух святой в виде голубыне.
Со свадьбы, кажись, и в церкви не был. Нет, на освящениях церковных бывал - опять-таки не помнит, чему молились. Пьяный был и бабой расслаблен. С бабой грешил и в пост и не в пост.
Жаром пышут деревянные заплоты. Курица у заплота дремлет, клюв раскрыла. На плахах лесов смола выступила. И земля смолой пахнет - томительно и священно.
Обошел постройку, выругать никого нельзя. И глупые ж люди - сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с которого конца? Еще в зубы получишь.
С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с Пожаловской мельницы. Одежда в муке, а за плечами винтовка. "Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы"...
Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом:
- Казаки со станиц идут... Вырежут хоть большевиков-то. Дай ты владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят? Сперва, пожалуй, с магазинов начнут.
Пока никого не громят. Может ночью? Нельзя ли от Запуса какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в Иртыш и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском чувлуке ходила по двору и сбирала кизяк. "Ломается", - подумал Кирилл Михеич и вдруг ему захотелось есть.
Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он неизвестно чему рад - пиму ли, удачно зашитому, или хорошо сваренному обеду.
- Правителей, сказывают, сменили! - крикнул он и перекрестился. Дай-то Бог - може, люду получше будет...
Он хлопнул пимами и оглядел сына:
- Жалко? Ничево, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!..
Он швырнул пимом в воробьев.
В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго перетянута в талии.
- Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже.
VI.
Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, - работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.
Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
- Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.
Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
- Широкий хазяйка, чаксы.
На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:
- В бор не поедешь?
- Зачем?
- Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.
Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
- Быз да большавик. - Мой тоже большавик!
- Молчи ты уже, собачка, - любовно сказал Поликарпыч. - Большавик нашелся.
Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки - пригородные киргизские поселки.
- Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.
- А Фиоза?
- Никто ее не тронит. - Поликарпыч подмигнул. - Она удержится, крепка.
- Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло - выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой.
- Бикмулла стерва, - сказал Поликарпыч. - Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, - должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви... семнадцать.
- Таки же люди.
- Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.
Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом - шел от нее запах постели и тела.
- Умойся, - сказал Кирилл Михеич.
Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем - густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, - отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко:
- Умойся.
Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:
- Надо, надо!.. День будет горячий - пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
И верно - день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками - черный стеклярус...
Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза - словно прыгал и вот-вот разорвется - бомба золотая... Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.
Хрипло - задыхаясь - ревел пароход.
- Куда их?
- Плывут, что ли? Уходят?
Один только Кирилл Михеич сказал:
- Дай-то Господи! Пущай!
Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.