…Сунув за пазуху краюху хлеба, он мог днями пропадать в лесу. Ему доставляло неслыханное наслаждение просто бродить в буйных травах, наблюдать, как гаснет заря, любоваться ромашками, васильками, даже обыкновенной куриной слепотой. Часто он забирался на вершину огромного дуба, что рос на окраине Хомутова, и часами просиживал на ветвях. Куда ни глянь — холмы, холмы, холмы. На вечерней зорьке они казались оранжевыми, за ними теснились голубые, а те, что табунились возле солнечного шара, — как маков цвет… И в дрожащем мареве Тольке чудится, что над остроконечными темно-зелеными елками, серебристыми шлемами тополей, курчавыми верхушками берез плывут и плывут тугие прозрачные паруса бригантин… Щелкают, свистят птахи, а неказистый, похожий на тощего воробья соловей такое вытворяет…
К деревьям он относился как к живым существам. Ведь они, как люди, рождались, росли, болели, страдая от боли, старились и умирали. Молодую березовую рощицу, что весело шумела возле огромного дуба, Толька сравнивал с шумной стайкой ребят, резвящихся на лугу; высоченный редколистый дуб с корявыми ветвями напоминал ему древнего старика с темным, морщинистым лицом и темными, потрескавшимися руками. С щемящей болью в сердце смотрел Толька на согнутые из озорства его дружками стволы молодых берез. Они казались ему горбатыми девушками. Пробовал выпрямлять деревья — бесполезно, ствол упрямо гнулся к земле. И он был почти счастлив, когда через год по весне заметил, что уродливые горбуньи-березы упруго взметнулись к солнцу, когда буйный сок молодости переборол страшный недуг!
Как-то бродил Толька по сосновому бору. Сосны были высоченные, в два обхвата, — корабельные, и хвоя шумела высоко вверху. Под ногами — одни рыжие иглы, паркет из рыжих игл: это дерево любит чистоту. И ему вдруг представилось, что он не в бору, а в огромном зале с колоннами, и подумалось: а не в таком ли бору древнему римскому архитектору пришла в голову мысль украшать дворцы и залы мраморными колоннами? Ведь самый лучший художник — природа, живописцы и архитекторы заимствуют у нее краски, формы…
А сколько радости доставляли ему запахи! В лесу они хороши во всякое время года. Чуден терпкий запах апрельских березовых почек. Медом пахнет тягучее марево, что повисло в жару над лугом с кашкой и ромашками. А свежий, до оскомины запах первого снега на лесной просеке? Будто разгрыз холодное от росы антоновское яблоко…
Уживались в Тольке эти два очень непохожих парня. О существовании другого Тольки догадывался, пожалуй, один Эрнест, всегдашний его спутник по охоте.
…Хорек выскочил из тайги к путеукладчику, ошалело заметался из стороны в сторону и гибко запрыгал к перелеску.
Потехе час! Парни припустились за ним, бросив работу. Кто-то схватил ружье, но его остановили.
Хорька окружили со всех сторон, сняли спецовки. И тут началось такое!.. Зажатый в тесное живое кольцо, зверек поднял хвост и, кружась на одном месте, начал выпускать такие удушливые струи, что люди чуть не попадали в обморок. Тигр защищается от врагов клыками и когтями, лось — копытами и рогами, еж — иголками, а этот, поди ж ты, додумался…
— Да ну его ко всем чертям! — в сердцах плюнул Каштан и заткнул спецовкой нос.
Но у Тольки появилась одна потешная мыслишка.
— Лови, лови! — закричал он, тоже затыкая нос. — Рассмотрим поближе! Эрнест, держи, уйдет!..
Хорек гибкой молнией проскочил между ног Эрнеста и будто сквозь землю провалился.
— В нору ушел! Вот она! — сказал Эрнест.
— Потешились, и будет, — сказал Каштан. — Работа стоит.
— Какая работа! — азартно кричал Толька. — Сейчас ведерко притащу! Зальем норку — он и выскочит!
— Ну и заводной ты…
Толька сбегал за ведром. Встали цепочкой от гнилого болотца; передавая друг другу ведро, начали заливать нору. Вскоре она наполнилась до краев. Прилизанный водою, как бы сразу отощавший хорек пулей вылетел наружу и пружинисто ткнулся в плотную материю спецовки, которую приготовил Толька.
— Готово! Кусается, собака!..
— Ну, будет маять. Выпускай, живая ведь тварь, — попросил Каштан.
— Нет, не выпущу, — ответил Толька. — Пусть ребята в Дивном поглазеют.
Вечером, незадолго до окончания танцев, Толька незаметно ушел из клуба, захватил лежащего под жилым вагончиком хорька, завернутого в спецовку и привязанного к колесу, и, крадучись, проник через окно в соседний вагончик, где жили девчата.
Хорька Толька выпустил внутри вагончика и загнал под кровать. Начал пугать зверька лучом электрического фонарика. Он незамедлительно повернулся задом и стал обороняться. Испугался хорек до смерти и защищался с таким ожесточением, что через несколько минут вагончик походил на газовую камеру.