Как Толька сейчас понимал его!..
Они поднялись и зашагали в долину, ломясь сквозь бурелом, Эрнест мгновенно ориентировался, где лучше обойти глубокую марь, какой звериной тропою из бесчисленных таких троп пробраться в дебри.
В чащобе перепорхнула стая рябчиков. Толька полез было в заросли, но Эрнест остановил его жестом руки. Он вытянул трубкой губы и засвистел, точь-в-точь имитируя свист рябчика. Дюжина птиц одна за другой подлетели на выстрел и сели на одну лиственницу. Они выстрелили одновременно. Четыре рябчика свалились на землю.
Каких только следов нет на звериной тропе! И заячьи, и косульи, и медвежьи, и сохатиные. Эрнест безошибочно определял, какому зверю принадлежит тот или иной след. Толька диву давался: откуда у городского парня такие следопытские познания? «Самому нетрудно догадаться», — отвечал он и толково объяснял, почему именно сохатому или рыси принадлежит обнаруженный след.
Становилось жарко, начала свирепствовать мошка, и они намазались «Дэтой».
Солнце шпарило вовсю. К полудню разгулявшийся было ветерок утих, и с болот струйками потянулось пахнущее гнилью марево. Все стало призрачным, дрожащим: и сопки, и деревья, и валуны. Даже солнце потеряло четкие очертания, расплавилось, разлилось бесформенной массой. Когда вышли к реке, Толька предложил перекусить. Но сначала они спустились на песчаную косу, разделись и прыгнули в ледяные, родниковой прозрачности струи. Усталость осталась в воде.
Эрнест со знанием дела сварил рябчиков, затем на вертеле до румяности обжарил птичьи тушки. Хлеб он нарезал тонкими ломтиками, окунул их в бульон, приправленный лавровым листом, перцем, и, круто посолив, тоже обжарил на костре. Ест Эрнест раз в сутки, но любит изысканные блюда. Гурман.
Возвращались под вечер. Уже с пригорка они увидели Дивный, раскинувшийся далеко в долине, когда слева, за перелеском, раздался крик.
— Лось кричит! — сказал Эрнест.
Они, не сговариваясь, вогнали в стволы ружей жаканы и бросились туда. Выбежав на просторную голубичную поляну, со всех сторон окруженную тайгою, остановились. Там лежала громадная лосиха. Она была еще жива и дергала задними ногами. Когда Толька и Эрнест подошли вплотную, зверь попытался поднять свою длинную, как соха, горбоносую морду. Большие черно-блестящие глаза смотрели без страха — с безудержной тоской. Загривок лосихи был страшно разворочен, туловище окрасилось темной кровью. Вокруг на земле были отпечатки следов рыси.
— Ясно… — сказал Эрнест, внимательно рассматривая следы. — Рысь с дерева прыгнула на лосиху, клыками и когтями разворотила загривок. Ее излюбленный прием.
Желая облегчить страдания зверя, Эрнест приставил ствол «ижевки» к лосиной голове и выстрелил. И в ту же секунду в тайге, очень близко, громко затрещали сучья. Что-то большое, плохо различимое в сумерках, тенью метнулось меж деревьев. Толька вскинул ружье и спустил курок. После выстрела треск сучьев оборвался. Держа ружья наперевес, они с большой осторожностью начали пробираться в дебри. Сердце у Тольки колотилось так, что отдавало в висках.
На том месте, куда он целился минуту назад, зашевелились кусты. Толька мгновенно вскинул ружье.
— Не стреляй! — прокричал Эрнест.
Это был лосенок. Он лежал на мху. У Тольки все оборвалось внутри: жакан раздробил ему коленный сустав правой передней ноги.
— Жалость-то какая… — Эрнест, склонившись над зверем, гладил его по горбатой морде, черному влажному носу, тот сторонился, прядая длинными ушами. — Как же это ты не разглядел?
Эрнест снял ковбойку, перетянул сохатенку коленный сустав и еще перевязал повязку веревкой, чтобы она не съехала. Во время этой процедуры зверь так жалобно, пронзительно кричал, что Толька чуть не разревелся.