— А где легко? — вдруг с раздражением перебил Каштан. — Нам, что ли, легко? Бывает, со смены до койки еле доползешь.
— А где ваш друг Борода… Саша Ивлев? — спросил гостя Эрнест.
Балерина долго молчал. Потом рассказал:
— На Камчатке из рейса на сейнере в порт приходим, известное дело, сразу же налакались. А Борода пьяный как бешеный. Съездил по физиономии какому-то очкарику. Два года схлопотал.
— Доигрался, дурак! — бросил Каштан.
— Щас какие законы? Плюнь в морду — и срок обеспечен…
— Законы правильные. Давно с четверенек пора подняться. Чтобы человеком себя по праву называть… Зачем пожаловал? Давай напрямик, разных виляний, знаешь, не люблю.
Балерина заговорил не сразу:
— Как Сашку засадили, я сам не свой стал… Бывает, покуда тебя оглоблей по голове не огреют, живешь — не задумываешься. Ведь пропаду я, Вань, как пить дать, пропаду! Сдохну под забором или, как Борода… Ты вроде в начальниках ходишь, считаются с тобой, в газетах пишут. Поговори, а?.. Может, примут на стройку? Слово: по-человечьи жить начну.
— Поговорить-то я поговорю, — сразу согласился Каштан, — а вот что решат… Теперь ведь со стройки всю пьянь, хулиганье в три шеи погнали.
— Значит, верные слухи ходят: на БАМ нашего брата на пушечный выстрел не подпускают… — сокрушенно сказал Балерина. — Табак мое дело.
Каштан задумался, барабаня пальцами по столу. Идти с Балериной к начальнику управления? Припомнив решение Грозы в случае с Толькой, не решился. К Дмитрию? Да, конечно, к Дмитрию. Бригадир взглянул на часы. Было около полуночи. Дмитрий жил по-спартански: засыпал поздно и вставал рано. Он тоже знал Балерину по Березовой — Сыти.
— Идем к парторгу, — коротко сказал бригадир Балерине.
Втроем они пили растворимый кофе, курили и разговаривали. Прежде чем прийти к какому-то решению, Дмитрий долго и подробно расспрашивал Балерину о житье-бытье за последний год.
— А куда бы вы хотели пойти работать? — наконец спросил парторг. — Плотником, каменщиком, лесорубом? Куда душа-то лежит?
— За тридцать три года как-то не успел ни одного дела полюбить. Так, абы день прошел, — усмехнувшись, признался Балерина. — Но работать буду честно. Слово.
— Так, так… — Дмитрий раздумывал. — Ну, а с гитарой своей не расстались? Если не ошибаюсь, и ноты знаете?
— Знаю. На память, читаю свободно. На Камчатке в музыкальное училище хотел поступать. Прослушали там, сказали: тебе, мол, здесь делать нечего. Коль учиться, так в консерватории. С пятью-то классами… А гитару не забыл. С собой повсюду таскаю. Ее невозможно забыть.
— А говорите, любимого дела нет… Вань, как там у тебя дела с руководителем художественной самодеятельности, с музыкантом-профессионалом?
— Да не найдем все никак.
— И не надо искать. Чем Аркадий не музыкант-профессионал? Соберет способных гитаристов, будет с ними заниматься. Обязуем его, скажем, каждые две недели концерт в клубе с оркестром давать. С зарплатой уладим. Гроза как-то обещал оформить музыканта-профессионала, кажется, каменщиком. Ловлю его на слове… Согласны, Аркадий?
— Так у меня ж диплома нет…
— Да не в бумажке толк. Главное — дело свое любить, самозабвенно любить.
— Я ж с превеликим удовольствием, себя жалеть не буду!
— Чудесно, договорились. Завтра идем к Грозе, музыкант-каменщик. Переспать есть где?
— Да я у Вани на полу переночую, не беспокойтесь.
— Зачем же на полу? Вон у меня лишняя койка стоит. Располагайтесь.
— Не верится как-то… — растерянно сказал Балерина.
— Что не верится? Вы о чем? — не понял Дмитрий.
— Что меня вы приняли… такого.
— Какого? Хотите начать нормальную жизнь. Вам поверили. Я обязан помочь вам всем, чем могу. Иначе и быть не может.
XIV
Хороша осень в амурской тайге! Не наглядеться на сопки, где хороводятся пожелтевшие лиственницы. Они легки, невесомы и похожи не на деревья, а на золотистый дым. Ударь ствол лиственницы, и на тебя обрушится золотой дождь, и дерево без хвои станет темным, неприглядным, и пожалеешь разрушенную красоту. Жара спала, поубавилось мошки, растаяло тягучее марево в долинах, и воздух стал ярок и прозрачен, как прохладные струи горного водопада. Солнечный шар не слепил, как летом, на него можно было смотреть не щурясь. В жару дальние сопки казались плавающими, призрачными, как миражи, сейчас они приняли четкие очертания.