В шестнадцать лет, досрочно закончив с золотой медалью школу, Эрнест стал студентом философского факультета МГУ.
Выбору будущей профессии способствовало новое увлечение — чтение книг великих философов. У отца была превосходная библиотека, которую он собирал в течение всей жизни. На книжных полках в кабинете профессора Аршавского выстроились редкие издания.
Перед Эрнестом вдруг открылся незнакомый ему ранее мир, мир мыслей… Чудный мир… Оказалось, что без философского осмысления невозможна никакая наука; теперь любое явление общественной жизни он рассматривал только под философским углом зрения.
Гости Аршавских не принимали всерьез слов профессора, когда он строго говорил тринадцатилетнему сыну: «Поставь на место Гегеля! Его не понимают дипломированные кандидаты наук. Возьми Фурье, Сен-Симона, Монтеня».
Эрнест обладал редкой памятью. Он мог, например, с незначительными ошибками пересказать прочитанную книгу, в течение минуты умножить в уме четырех- и пятизначные цифры.
…Решение Эрнеста ехать на новостройку, в медвежий угол, было воспринято знакомыми как плоская, неудачная шутка. Его, блестящего студента, на пороге двадцатилетия одолевшего три курса самого трудного и самого сложного гуманитарного факультета, ждала аспирантура, интересная преподавательская и творческая работа. Он и сам толком не знал, почему решил поехать. В последнем разговоре с отцом он пытался выяснить это для себя. Разговор с родителями был тяжелый, сумбурный. Мать стояла у окна и плакала. Маленькая, сгорбленная, она привела единственный аргумент, чтобы сын остался, не уезжал. Этот аргумент для Эрнеста был налит свинцовой тяжестью: «Нам за шестьдесят, мы очень больны. Неужели мы не заслужили того, чтобы наш единственный сын был с нами в последние годы?..»
Отец к смерти относился философски. Мир бы был несчастным, говаривал он, если бы люди были вечны.
Такой же маленький и сгорбленный, как и мать, он бегал по кабинету, горячо жестикулировал и кричал сыну (в сильном возбуждении он всегда переходил на крик, словно разговаривал с тугим на ухо собеседником):
«Ответь мне, ответь! Если бы я, доктор философии, почетный член Академий наук ряда стран, вдруг оформился жэковским сантехником и стал бы с ключом ходить по квартирам чинить бачки, краны и прочие туалетные атрибуты, как бы ты расценил мой поступок?»
«Но я не доктор философии и не…»
«Отвечай, голубчик, на поставленный вопрос! Немедленно и членораздельно!»
«Я бы посчитал твой поступок кретинизмом, папа».
«Чудненько! — Отец любил и часто употреблял это слово. — Как же прикажешь расценить твой поступок? Может, ты разочарован в избранной профессии?»
«Отчего же? Вовсе нет. Я переведусь на заочный».
«Посвятить себя тяжелейшей науке, науке наук, затратить столько труда, чтобы в тайге валить лес и укладывать рельсы? Не понимаю, не понимаю!»
«Мне девятнадцать лет, а я не видел иных мест, кроме Подмосковья и ухоженного евпаторийского пляжа…»
Это была одна из причин его отъезда.
«Французы в таких случаях говорят: жалкий аргумент! — крикнул профессор. — Наука не прощает ни временной измены, ни отдыха! Я всю жизнь прожил на Арбате, в этом вот кабинете, и был счастлив, да, счастлив со своими книгами! Причина? Ты не любишь наш труд так, как люблю его я».
«Ну, это слишком категорично… Понимаешь, отец, я до сих пор все еще потребитель. Других это не гнетет, а меня, представь, угнетает…»
Это была другая причина его отъезда.
«О люди, люди! Чтобы оправдать свои дурные или легкомысленные поступки, вы готовы спекулировать самыми высокими понятиями!» — махнул рукой профессор.
Нет, Эрнест не кривил душою, говоря такое. И в то же время он чувствовал, что отец прав, возражая ему. Та дорога, которую он выбрал, не прощала измены. Она требовала самозабвенного труда ежедневно, ежечасно. Но сколько Эрнест себя помнил, он все время читал, читал, читал… Ему наконец надоело узнавать о событиях, происходивших в стране, только из газет и по радио. Ему захотелось сделать самому что-то реальное и конкретное.
Да, причина отъезда существовала.
…Эрнест был смугл, с жаркими глазами южанина, хрящеватым, с горбинкой носом. Носил он очки в тонкой золоченой оправе — постоянным, ежедневным чтением самых разнообразных книг нажил раннюю близорукость. В характере его, даже во взгляде было что-то не поддающееся четкому определению, как недомолвка в изящной неглупой фразе. Девчата считали его гордецом и ошибались. Просто он терпеть не мог пустой болтовни и был человеком очень выдержанным. Некоторые приписывали ему скрытность, замкнутость. Но и это было не так. Просто Эрнест раскрывался постепенно, маленькими порциями. Наблюдательному человеку нетрудно было заметить, что он стеснителен: на него частенько заглядывались девчата — он краснел и спешил ретироваться.