На душе скребли кошки. Особенно неловко было перед Марийкой. Вовсе не хотелось, чтобы она считала его олухом…
Марийка поджидала его возле выхода из школы.
— Ну! Не тяни же! — сказала она. — Как?..
— Как героический партизан на допросе. Они от меня ничего не добились! — сказал он, и ему стало стыдно за эту браваду.
— Я так и знала. Что за две недели сделаешь? Люди годами в институт готовятся… Идиотик ты несчастный…
— Не ругай меня, Марийка… Если б ты знала, как мне тошно!..
Толька чувствовал себя как бы выброшенным за борт, белой вороной.
Через три недели приемные комиссии разъехались. Сто шестнадцать парней и девчат Дивного стали студентами-заочниками. Марийка поступила в Институт народного хозяйства.
…Странно устроен человек! Живет годами в окружении людей, вещей, вещи примелькались, люди изучены и наскучили. Но вот он на время вырван из привычной среды, и начинается непонятное. Тоска, тоска… По людям, его окружавшим, по вещам.
Подобное состояние испытывал сейчас и Толька.
Да, такого края, как Дальний Восток, не сыскать во всем мире. Но почему же Тольке чаще и чаще снится его родной Хомутов?.. Городок этот, деревянный, аляповатый с виду, полчаса хода из конца в конец, затерялся в непролазных российских лесах и болотах и с головою утонул в яблоневых садах. Путник, впервые попав в него, не сразу поймет, что уже шагает по городу, не сразу разглядит за листвою яблонь избы: так часто эти деревья посажены и так густы их кроны.
Лишь здесь, за тридевять земель, понял Толька, как хорош его Хомутов! Особенно по весне, когда зацветут яблони: весь в белом дыму, весь в белой кипени. А по осени багряно горит от спелых плодов… Церковь с пятью расписными главами-луковицами, старинным колоколом, отлитым еще при царе Горохе искуснейшим мастером. Вспорхнут с колокольни белые голуби-почтари, закружат вокруг расписных маковок искрами, кувыркаясь в полете, как бы танцуя под звон колоколов…
Избенка Груздевых древняя, срубленная еще Толькиным прадедом, стоит на берегу речки Омутнихи, смотрит подслеповатыми окнами в чистые воды. Река лесная, неширокая, раздутая частыми омутками. К «Толькиному» омутку, где он на зорьках дергал удочкой резвых полосатых окуней, бежит стежка среди буйных трав. Что она Тольке в душу запала, стежка эта?.. Самая что ни на есть обыкновенная: болотистая даже в июльский зной, заросшая камышом, дудником, из которого он, помнится, вырезал певучие дудки, с непременными синими стрекозами над травами, зеленоватыми бабочками-капустницами, с крупными пятнистыми лягушками в сыром полумраке под ногами. Стежка упирается в омут. В воду, как в зеркало, смотрятся ивы плакучие, березы кудрявые, орешник темно-зеленый. А на воде лилии, огромные, белые, как живые существа, и есть в них что-то колдовское, русалочье, и длинные переплетенные водоросли на глубине, движимые слабым течением, похожи на развевающиеся косы… Как же раньше не любил, не замечал Толька дивного цветения садов, золотых маковок церкви, омутка с живыми лилиями? Воистину сказано: нет милее и краше земли, на которой родился. Всем существом своим почувствовал он это только теперь. Одно слово — родина…
И лишь в долгой разлуке понял Толька, какие необыкновенные, редкие люди его родители, как он любит их. Отец в четырнадцать лет сбежал в леса к партизанам «бить фрицев». И воевал, как взрослый солдат: награжден орденом Боевого Красного Знамени. Однажды в бою отбился от своих, схватили его фашисты. Приводят к рыжему обер-лейтенанту. Не посмотрел обер, что мальчишка перед ним, выхватил пистолет — раз! — и отец, заливаясь кровью, рухнул на лесной поляне. Чуть живого подобрали его ночью партизаны. Выходили. Голова его до сих пор наклонена набок, и на людях он всегда держится за шею, чтобы не видели его чудовищного рваного шрама. Когда он волнуется, то голова дергается, а шрам багровеет.
Тихий, молчаливый, он всегда что-то мастерит. На фабрике его ценили. Второго такого механика с золотыми руками, говорили, не было в Хомутове. Когда сына провожал, не обнял, лишь по-мужски стиснул руку своею шершавой, натруженной рукою. «Коли свет решил повидать, поезжай, — сказал он. — Уважение к труду имей, а все остальное приложится. Живи так, чтобы людям в глаза не совестно было смотреть. Честь, словом, береги».
В общем, правильный человек Толькин отец.
Мать, узнав об отъезде сына, прибежала в горком комсомола, где Тольке вручали комсомольскую путевку, и такой переполох там устроила! «Куда вы гоните моего мальчика! Ведь он дурак еще совсем!»