Секретарь ей ответил, что никто Груздева никуда не гонит, он сам изъявил желание поехать на новостройку. «Так он же школу еще не закончил!» — «Дал слово, что поступит в вечернюю школу». Даже в милицию бегала. Участковый развел руками: не имеет права препятствовать отъезду Анатолия Груздева, взрослый уж человек, паспорт имеет.
И разозлился же тогда Толька на мать! А за что, спрашивается? За то, что любила его, чадо свое единственное? Прибежит, бывало, с ситценабивной фабрики, напустится: «Почему не ел? А ну, сейчас же садись, окаянный, одни ребра остались!» А после работы, отстояв смену у станка, дотемна хлопочет в огороде.
Неужели непременно нужна разлука, чтобы понять, как дороги тебе твои родные?..
Так думал Толька. Впервые думал так.
Они втроем смотрели в клубе фильм, когда Люба вдруг согнулась в полутьме и застонала.
— Свет! Свет! — закричал бригадир.
Включили свет, прервали сеанс. Люба посерела лицом и охала, держась за живот. Эрнест и Каштан испуганно смотрели на нее.
— Я за Гогой бегу!.. — крикнул Каштан и бросился к выходу, расталкивая людей.
Вскоре раздался сердитый голос доктора:
— Все вон из помещения! Дверь открыть, окна открыть!
Каштан бросился распахивать окна. Все торопливо вышли на улицу. Бригадир остался. Так перепугался, что дрожали колени, а во рту стоял неприятный стальной привкус…
— Не волнуйся, не волнуйся, дэвочка. — Когда Гога волновался, то особенно был слышен его грузинский акцент. — Гдэ болит?
— Здесь… — прошептала Люба и положила ладонь на правую сторону живота.
Доктор медленно согнул в колене правую Любину ногу, затем резко выпрямил ее. Люба громко ойкнула.
— Бóльна! Оч-чень хорошо!.. Кто-нибудь! Носилки из медпункта!
У Любы случился приступ аппендицита.
Обычно несложные операции — вскрыть фурункул, наложить швы на раны — Гога делал сам. В более серьезных случаях больных переправляли в леспромхозовскую больницу, где были опытные врачи, или вертолетом доставляли в районный город.
Люба, как объяснил Гога, была нетранспортабельна, врача надо было вызывать в Дивный. Но оказалось, что леспромхозовский хирург уехал на конференцию, а из районного города обещали прислать хирурга только утром.
Гога решил делать операцию сам. Это была его первая серьезная операция. Ему помогали медсестра и студент-медик, боец ССО.
Время было позднее, все начали расходиться по вагончикам, а Каштан сидел возле ярко освещенных окон домика с красным крестом и не двигался. Как иногда странно внешнее поведение человека! В нем все кричало, нервы были напряжены до предела, а он сидел на мшистой кочке, подперев кулаком подбородок, и со стороны казалось, что парень замечтался.
— Аппендикс сейчас, что зуб, удаляют, — говорили вокруг.
— Справится Гога, не может быть и речи.
Но ему отчего-то запомнились не эти оптимистические реплики, а кем-то оброненная недоверчивым голосом фраза:
— А ведь Гога только институт закончил, опыта еще нет…
Позади чиркнули спичкой. Каштану почудилось, что не спичка зажглась, а гром над ухом прогремел, и он вздрогнул.
Это прикуривал Эрнест. Он сел рядом. Каштан никогда не видел его курящим. Они молчали.
Один за другим гасли в вагончиках огни, смолкали голоса, на железнодорожное полотно, тяжело ворочаясь, выползали туманы.
А за ярко освещенным большим окном мелькали черные тени, то уменьшаясь, то исчезая совсем, то чудовищно увеличиваясь в размере. Иногда раздавался звук брошенного в таз медицинского инструмента. Этот звук напоминал Каштану короткий вой сирены.
Он не помнил, сколько времени прошло, пока не погас в окне свет. Каштан и Эрнест вскочили как по команде. Дверь распахнулась, и на низком крыльце появились мешковатые фигуры в белых халатах.
— Ночь-то какая… — узнал Каштан непривычно тихий голос Гоги.
— И луна так блестит, — вторил ему девичий голос.
Гога вдруг взмахнул широкими рукавами халата, словно крыльями, и запел на родном языке песню, неожиданно переходя с баса на фальцет и наоборот.
— Гога, Гога, опомнись! Уснула ведь…
— А, да, — ответил Гога. — Так ты, Леночка, подежурь. Чуть что — зови.
— Я только стаканчик кофе выпью. У меня растворимый, живо обернусь.
Фигуры сошли с крыльца и белыми привидениями поплыли в сторону вагончиков.
— Заглянем? — прошептал Эрнест Каштану.
— Разные микробы еще занесем…
— Форточка открыта. Подсади, я гляну.
— Ага. Только без шума.
Они на носках подошли к окну, и Эрнест взобрался на широкую спину Каштана, опершись о раму. Просунул голову в форточку, прислушался. Затем мягко спрыгнул на мох.