Оленей завезла сюда лет шестьдесят назад из германских лесов принцесса Ольденбургская — та, что жила в Рамони. Было их пять или шесть, держали в вольерах на усадьбе. Когда в революцию принцесса, бросив замок, сбежала за границу, местные лесники стали думать, что же делать с диковинными зверями. Отворили ворота и выпустили оленей в лес. И они не только выжили, но заметно умножились — начали губить молодой лес. Приходится время от времени отстреливать их на мясо или отлавливать и отправлять в другие заповедники. Это трудная работа. Если ловить их, например, сетью, нужно потратить неделю, а результат — два-три пойманных зверя и столько же погибших от разрыва сердца и ушибов. В заповеднике применяют иной способ — маленькие пули с небольшими дозами снотворного. И рана легкая — две капельки крови. Оленя укладывают на ворох сена, промывают и смазывают йодом рану. В вольере зверь оживает, начинает чавкать. Значит, будет жить. Теперь уже не в усманских, а в брянских или вологодских лесах.
Но главное сокровище заповедника — бобры. Хлопот с ними больше, чем мне думалось. Случается, в жаркое засушливое лето мелководная Усманка вдруг выходит из берегов и на много километров затопляет пойму. Плывут по воде стога сена, дрова. В чем же дело? Оказывается, бобры соорудили плотину и перегородили реку. Нужно принимать меры: отлавливать зверьков, которых расплодилось слишком много.
В прошлом веке считалось, что почти все бобры истреблены. К началу 20-х годов нашего века их насчитывалось в стране меньше сотни. Тогда-то и был запрещен бобровый промысел и созданы специальные фермы, одна из них — в Воронежском заповеднике. Тревога была не напрасной, ведь бобровый мех издавна ценился очень высоко — дороже соболиного. Еще при Иване Грозном Россия платила вместо золота на мировом рынке бобровыми шкурками. Сейчас на Усманке самая главная в стране бобровая ферма.
Возле пойменного болотца, заросшего ивняком, было навалено много очищенных от коры молодых осин. Это — работа бобров. А из леса к берегу вели узкие стежки и неглубокие каналы — бобровые тропы. Основное же их «хозяйство» — под водой. Готовясь к зиме, зверьки ведут настоящие «лесозаготовки». В илистый берег, недалеко от подводного хода в лежбище, втаскивают ствол дерева, а под него складывают запасы древесины (чтобы не всплыли на поверхность) — это их пища до весны. Ничего не скажешь — инженерная работа!
Днем бобры спят в своих хатках и норах, но мне повезло: я попал на ферму как раз в день отлова. Один из охотников гулким ударом о землю пугал зверьков и выгонял из норок, другой держал наготове сачок. Зверек чуть больше сурка, передние лапы короче задних, а позади — веслообразный хвост с роговыми чешуйками. Рассказывают, полвека назад в этих местах был монастырь и обитатели его ловили бобров к ели их в пост, втирая очки господу богу: они были убеждены, что бобр — это рыба, поскольку у него такой хвост. Так вот, если вытащить бобра из воды, он становится неповоротливым. Зато в воде бобры — настоящие акробаты.
Живут бобры парными семьями, каждая семья — в своей «квартире», растят по три — пять детенышей. Вырастают дети — и отделяются от родителей. Они очень трудолюбивы: всегда что-нибудь строят, благоустраивают норы, воздвигают плотины. Зубы у бобров острые, первобытный человек делал из них ножи. Свалят бобры дерево, обточат зубами, пригонят одно дерево к другому да еще и щели заложат щепочками, илом замажут, законопатят не хуже плотников. И что любопытно — когда приближается зима, бобры ремонтируют свои плотины. На Ивнице — есть такой ручеек в Воронежском заповеднике — плотина, сооруженная лесными «инженерами», достигает пятидесяти метров в длину.
У бобров много врагов, и самый главный враг — волки. Правда, в заповеднике научились охранять бобровые фермы. Есть такие химические вещества — репелленты. Они не убивают волков, а отпугивают их. И от самих бобров научились охранять лес, не причиняя зверькам вреда. Через бобровые плотины пропускают дренажные трубы. Часть воды уходит, уровень запруды понижается. Сколько ни пытаются бобры восстановить уровень воды, сколько ни надстраивают свои плотины, — все бесполезно.
Я так увлекся бобрами, что позабыл о времени. А оно близилось к полудню. Нужно было возвращаться в Воронеж. Как раз и оказия выпала: в город уходила машина с сеянцами кедрососны. Есть такое дерево, выведенное в заповеднике: кедр, привитый на сосну, — и он уже начал давать семена. На Усманке очень много любопытного.
Наверное, хорошо, что отменили накануне рейсовый теплоход. Могло случиться, проехал бы мимо красы заповедной, так и не поглядев на нее…
Астры для Мамаева кургана
Дай мне яблоню в садике на окраине города, и с меня достаточно. Я нисколько не нуждаюсь в Ниагарском водопаде…
— Как же вы уедете из Воронежа, не заглянув в Семилуки? Не увидев помидоров с иностранным именем «де барао»? И в совхозе «Астра» нужно вам побывать. Другого такого хозяйства в России не найдете, нет пока…
Игорь Васильевич Жарков — егерь — так искренне сокрушался, что я решил съездить в Семилуки.
Я не заметил, как быстро промелькнули в окне вагона окраины Воронежа. Вот уже мост через Дон. Первый большой мост через большую реку — здесь уже можно и так о Доне сказать.
А сам Дон в этих местах и величав, и спокоен, течет ровно, прямо. Говорят, что название «Семилуки» пошло от седьмой излучины (митрополит Пимен, путешествуя вниз от истоков, столько насчитал). Но от Новомосковска до Семилук значительно больше излучин. А в самих Семилуках никакой излучины нет. Могло, правда, случиться, что река спрямила русло, — не за год-два, а за две-три сотни лет, а имя осталось.
Что же касается помидоров «де барао», то это действительно интересно.
Могли бы вы представить на миг, что на дереве растут арбузы или дыни? Нечто подобное и есть знаменитый сорт помидоров «де барао», выращенный Пантелеймоном Александровичем Масленниковым. Каждое помидорное дерево (если можно его так назвать) вымахало на четыре метра в высоту. Стеблей осталось по два, самых первых и самых сильных, остальные (их было шесть или восемь) хозяин убрал весной. В прошлом году одно такое «дерево» дало сорок килограммов ароматных и сочных помидоров. В мае ударили заморозки — куст стойко их перенес.
Мы с Пантелеймоном Александровичем пили чай в уютном садике — под помидорными кущами. Это даже не садик, а крохотный палисадник, и все в нем ухожено, все радует глаз. Годы у садовода-энтузиаста уже преклонные, но он еще бодр и очень подвижен. Каждый день почтальон доставляет в этот маленький домик около железнодорожной станции сотню-полторы писем. Все просят прислать семян «де барао». Поначалу отвечали всей семьей, а потом пришлось заказать в местной типографии специальную листовку. Ну, и каждому в конверт — по пять-шесть семян…
Этот город не на всякой карте-то обозначен, он родился полтора десятка лет назад в придонской степи. Пришли сюда в 30-х годах геологи, нашли богатейшие залежи редкостных глин: кирпич из них можно калить до двух тысяч градусов. Сколотили на скорую руку бараки, в них жили первые строители завода огнеупоров. А теперь здесь гигант, имеющий мировую славу. Без его продукции не обходится ни одна крупная металлургическая новостройка. Едут в Семилуки заказчики из многих стран Европы и Азии, Африки и Латинской Америки.
Очень прав местный поэт рабочий Павел Мелехин, сказав про Семилуки:
В облике нового города есть что-то сродни подвигу простой русской крестьянки Прасковьи Щеголевой, известной сейчас всей России. Это ей поставлен памятник на крутом берегу Дона. Ей, ее матери и пятерым ее детям, растерзанным фашистами. Самой младшей — Нине — было два года. Осенью 1942 года они приютили у себя советского летчика, выбросившегося с парашютом из горящего самолета, накормили, обмыли раны и указали дорогу к партизанам. Десять разъяренных фашистских солдат и два офицера кулаками, сапогами, рукоятками пистолетов, прикладами автоматов, зубами и когтями озверевших собак пытались выбить из Прасковьи Ивановны, ее матери и малолетних детей показания, куда исчез летчик с советского самолета, но так ничего и не добились. Летчик остался жив и после победы приехал к обелиску поклониться праху русской крестьянки; теперь он — почетный член колхоза «Семилукский». А неистребимый род Щеголевых — ведь у Прасковьи было восемнадцать родных братьев и сестер — в память о подвиге сестры своими руками распахал придонскую целину, заложив совхоз-питомник «Астра». Сказать точнее и вернее — не совхоз, а настоящую «фабрику» цветов.