Оператор пейджинговой станции еще раз повторила наш текст и, убедившись, что все правильно, заверила нас:
— Ваше сообщение отправлено.
Мы замерли, выжидающе глядя друг на друга. Несколько мгновений ничего не было слышно. Я даже испугался, вдруг что-то не так. Может, какая-то ошибка вкралась в мои расчеты, но тут мы услышали, как где-то далеко что-то шарахнуло, взрыв был такой силы, что даже стоя в Москве, недалеко от поста ГАИ, мы слышали его отголоски.
— Ну вот и все, — сказал Володя, — поехали. Результаты узнаем завтра из оперативной сводки.
На следующее утро меня разбудил звонок Станислава Ивановича.
— Спите, коллега? — задорно спросил он, — а у нас тут всякие случайности случаются.
— Да ну, — изумился я, — никак генерал погорел?
— Не погорел, а сгорел. В натуральном смысле слова, — задумчиво ответил Станислав Иванович, — а как вы догадались?
— Да я сон видел, у меня, знаете, сны бывают вещие. Один сгорел-то или с компанией?
— С компанией, — мрачно ответил подполковник, — никуда не уходи. Сейчас буду.
Он ворвался в мой номер буквально через пятнадцать минут после разговора.
— Ты что, — зашипел он, — ты тут самодеятельностью занимаешься?
— Ты о чем, коллега? — лениво потягиваясь спросил я.
— Да какой ты к черту бельгиец, — зашипел подполковник, — ты меня за идиота держишь? Да я сыщиком был, когда у тебя еще молоко на губах не обсохло!
— Не ругайся, коллега, — остановил его я, — я тебе тут хвосты подчищаю, а ты недоволен. Ты вот теперь наркотики со складов воинской части в Апрелевке изыми.
— А откуда ты знаешь про Апрелевку — ты же уехал от нас раньше чем мы туда добрались, — подозрительно спросил Станислав Иванович.
— Знаешь что, ты кончай на меня сквозь прищур смотреть, я тебе коллега и гражданин Бельгии, суперагент Интерпола, понятно, и я вместе с тобой делаю общее дело. А если где-то перестарался — так это только кажется, — я с трудом сдержал себя, чтобы не рассказать ему все.
Но я и так сказал ему больше, чем надо и он, кажется, это понял.
— Ну что ж, коллега, — подчеркивая последнее слово сквозь зубы произнес подполковник, — я, конечно, тебе за помощь благодарен, и квалификацию твою уважаю. Но совет мой тебе — ты у нас тут в гостях не засиживайся, а то ведь…
— Понял, — отрезал я, — скажи, неделя у меня есть?
— Неделя? — оторопел подполковник. — А хрена ж тебе тут неделю делать?
— Меня друг погибший просил одну деревеньку проведать, — уклончиво ответил я, — и я ему на смертном одре обещал.
— Деревеньку, говоришь, — задумчиво протянул Станислав, — и все-таки неделька — это много. Дня четыре я тебе гарантирую. А кстати там, в лесу вчера почва-то не слишком влажная была?
— А Одинцово — это, коллега, что такое, ваш новый супермаркет?
— Ты давай, того, парень, не дерзи. Катись в свою деревеньку.
— И то, — поддакнул я, — понимаешь, отец, другого случая у меня, возможно, уже не будет.
В тот же день я пулей промчался по всем магазинам. Набросал в сумку кое-каких подарков для матери и купил билет на самолет до Екатеринбурга, а оттуда — поездом до Черной Грязи. Я не мог не увидеть мать.
* * *Мать слушала меня долго, почти не перебивая. И когда я закончил, сказала:
— А я всегда знала что ты жив.
— Честно? — обрадовался я, — но как? Я ведь тебе не писал…
— Такой большой, а такой глупый, — улыбнулась мать, и мне стало так тепло и спокойно, как будто и не было у меня в жизни никаких приключений, как будто никогда я из дому и не уезжал.
— А знаешь, мать, — говорил я чуть позже, сидя с ней на крылечке и обнимая ее за плечи, — знаешь, мать, я ведь все время помнил о тебе, я же знал, что деньги, которые я из армии тебе посылал, ты не тратила, а значит у тебя кое что осталось на черный день. Я прав?
— Ага, — кивнула головой мать, — ты мне десять раз прислал по пятьсот долларов. Ну у меня и скопилось пять тысяч. Вот я теперь самая богатая старуха в деревне.
— А может — поедем со мной? — спросил я, хотя ответ знал заранее.
— Нет, сынок, я ж тебе и раньше говорила — я свой век уж тут доживу, а ты езжай.
— Да, мать. Мне ведь пора, — бережно сказал я. Хорошо, что она первая об этом заговорила, я боялся, что когда я скажу ей, что мне надо ехать — она заплачет. А слез ее я боялся больше всего на свете. Словно угадав мои мысли она сказала.
— Нет уж, Тимушка. Я не заплачу. Да и что плакать — ты ведь вырос, вон какой стал, я тобой только гордиться могу.
— Мать, а то, что я, ну, — я не знал, как ее спросить, — ну…
— То, что ты столько всего повидал?