Любимая! Зинка! Вот и написал я тебе, наконец, большое письмо. Пора и меру знать. Может быть, ты будешь недовольна, что в нем слишком много чужого и слишком мало своего, но с этим ничего не поделаешь. Так вернее в смысле доставки. А что тоскую по тебе, что жажду увидеть свое самое значительное произведение — мою полугодовалую (!) девочку — в этом можешь быть уверена и без письменного изложения моих чувств. Должен только сказать, что все эти чувства, вопреки всяким физикам, возрастают пропорционально квадрату расстояния…
Мы с тобою еще поживем, моя желанная, моя киевлянка!
Целую мою женушку и доченьку.
Привет моим и твоим (тоже моим) родителям.
Твой всегда и везде Пин
P. S. Какое счастье, что достал в редакции газеты пару конвертов. Зайка! У меня кончилась рабочая тетрадь. Ради всевышнего, достань (если можно, конечно) общую тетрадь потолще и покрепче и вышли заказным письмом.
Целую П.
След в сердцах
Родители поэта — Илья Юлиевич и Сарра Павловна,
Павел Винтман и его младший брат Абрам. Киев, 1932 г.
Сергей Чачковский. Две фотографии
Две фотографии: одна, пожелтевшая, 57-летней давности, на ней в группе наших соучеников по 72-й киевской школе-семилетке черненький, остроносый и ушастый паренек — мой друг Пин (так «по-домашнему» звали Павла в школе да и позднее — в университете). На второй, в сборнике стихов «Голубые следы», их автор — лейтенант, командир роты, поэт-фронтовик Павел Винтман, погибший в 1942 году и посмертно в 1985 году принятый в Союз советских писателей.
Я смотрю на них, вспоминаю.
В нашем классе, тогда шестом, Пин появился зимой 31/32 года такой, как на фото, — не рослый и не широкоплечий, не производящий особого впечатления. Однако, скоро как-то незаметно он вошел в группу лучших учеников и подружился со мной и Юрой Поповым. Все это произошло так быстро благодаря живости ума, его активному характеру и, вероятно, еще потому, что в нем не было и намека на то, что делает человека в глазах других выскочкой.
Учеба не отнимала у нас много времени, что позволяло нам много читать, подолгу играть во дворе, ходить в лес. С книгами тогда было плохо. Майн Рид, Фенимор Купер, Луи Буссенар и Луи Жаколио, зачитанные до дыр, часто без начала и конца, доставались с большим трудом и читались запоем. С Жюль Верном, Г. Уэллсом, Д. Лондоном было полегче.
Жили мы в пригороде Киева Святошино, размещавшемся тогда в сосновом бору; за речушкой Нивкой во все стороны на многие километры, до самого Ирпеня — леса и леса. Летом мы, трое-четверо самых близких друзей, часто уходили далеко в лес к нашему любимому Белому горбу над Нивкой. У опушки леса росло несколько больших, раскидистых дубов, возле них был родничок с удивительно вкусной и холодной водой, на Белом горбе чистейший песок, а неподалеку, на речушке, небольшая, но глубокая заводь.
Вероятно, сочетание специфичного, отчасти вынужденного (библиотеки ни в школе, ни в Святошино не было) подбора литературы и такого частого, активно радостного приобщения к красоте киевского предполесья стали впоследствии основой лирико-романтичной поэзии П. Винтмана.
Окончив 7-ой класс, мы с Пином еще год проучились в Киевско-Харьковском техникуме связи. Несколько месяцев, которые мы с Пином прожили в общежитии техникума в Харькове, явились для нас первыми уроками самостоятельности, когда отвечаешь сам за себя, а не перед опекающими тебя родителями, уроками жизни в коллективе довольно безжалостной (но, к счастью, в те времена не жестокой) ватаги парнишек.
Я продолжил учебу в Харькове, а Пин возвратился в Киев. Встречались мы с ним во время каникул или практики, когда я приезжал домой.
Первые разговоры о поэзии у нас начались в летние каникулы 1935 года. Пин с увлечением говорил о Багрицком, о Тихонове, Сельвинском и других поэтах, читал наизусть их стихи. О желании писать стихи самому разговоров в то лето еще не было. А вот с лета 1936 года и до моего отъезда на работу в Якутскую АССР в 1937 г., а затем по возвращении в 1940 году при каждой встрече он обязательно читал мне что-нибудь свое. С тех пор запомнил стихи Пина о Подоле — «Географии самой простой вопреки этот город совсем не Киев…», о плакучей иве — «…стала ивой, ивою плакучей» и др.