— И любой человек сообщит нужные сведения?
— Разумеется, любой…
Он постоял еще немножко, уверенный, что я задам и другие вопросы. Мне действительно хотелось еще кое о чем его спросить, но я передумал и отошел. Однако у меня не было ни малейшего желания садиться в автобус. Мне очень нравилось то, что я могу так свободно ходить по городу, увидеть который мечтают миллионы людей на всем свете. «Смотри и упивайся, — говорил я себе. — Раз ты не знаешь, когда снова здесь будешь, значит, смотри и упивайся!» Слова эти, впрочем, мы все твердим себе ежедневно, теперь, когда все кругом трещит, когда все кругом пылает великим пламенем, перед тем, как мир — по словам одних — приобретет новый образ, или перед тем, как он — по словам других — превратится в пепел.
Я даже не спустился ниже, напротив, я все выше взбирался по ступенькам. «Быть может, по этим ступенькам я доберусь до неба? Ведь может, именно в этом смысл моего приезда? Ведь какой-то смысл должен быть в моем приезде! Лишь бы не кончилось, как обычно, — лестница обрывается, у тебя над головой грязный пузырь, и тебе говорят, что это именно и есть небо…
— Это называется небо? — спрашиваешь с огорчением.
— Что значит — называется? Это и есть небо, — отвечают тебе.
И тогда у тебя появляется одно желание — как можно скорее спуститься назад к людям, к своим, снова очутиться на земле в самой гуще будничного дня».
Я взбирался все выше, рассуждая, что если даже забреду слишком высоко, то спускаться, во всяком случае, будет легче. Но ступени бесконечно множились у меня под ногами. И вдруг я испугался: «О, — сказал я себе, — на такой высоте ты уже не можешь ожидать ничего хорошего». И хотя ступеньки по-прежнему вели вверх, я махнул рукой и дальше пошел по шоссе. Я очутился на типичной автостраде, широкой и пустынной, с узкими полосками тротуаров для пешеходов. По обеим сторонам автострады, однако, не было ничего, кроме голых откосов, поросших травой. Вдруг меня охватил страх перед этой пустыней, темно-пунцовое, как во сне, небо показалось мне зловещим. «Для чего было взбираться, здесь не может меня ждать ничего хорошего». На расстоянии примерно ста шагов я увидел сарай. «Даже у сарая вид зловещий». Я заглянул внутрь. Кто-то спал на соломе; из-под одеяла торчали босые ступни. «Что за тип? Босой? Наверное, нездешний. Лучше уйти отсюда, ты не знаешь, что это за человек, и не знаешь, как он поведет себя, когда проснется. Ты слишком высоко взобрался, теперь тебе надо как можно скорее спуститься. Дорога вниз не должна быть слишком тяжелой, и, быть может, ты еще не опоздаешь на тушеных устриц».
Итак, я стал спускаться. Я очутился в лабиринте маленьких домиков, неуютных, наглухо закрытых, насупленных, лишенных дверей и окон; они смотрели на меня, как жители покоренной столицы на захватчика. «Немыслимо все-таки, чтобы где-нибудь не было кабачка, не такие уж они добродетельные. Где-нибудь в конце концов я набреду на кабачок!» И действительно, вскоре я набрел на лавчонку, похожую на наши польские, с запыленными бутылками вина, с застекленным шкафчиком. У прилавка старый итальянец в рабочем комбинезоне пил вино из бутылки. «Наконец-то человек!» Взойдя на порог лавочки, я спросил про улицу, которую искал, и про моих знакомых. Грудастая лавочница пожала плечами. Итальянец вытер рукой рот, отодвинул бутылку и, приблизившись ко мне, попросил повторить вопрос. Но и он не знал ни улицы, ни моих друзей. Знаками он все-таки пригласил меня следовать за ним. Мы перелезли через забор, потом, указывая мне на резко покатую асфальтированную дорогу, он объяснил, что внизу помещается полицейский пост, там мне, наверно, все растолкуют и, кто знает, может, даже проводят.
— Я всегда думал, — не смог я удержаться от замечания, — что у вас во всем больше порядка.
— Где там! — ответил он.
Спустя некоторое время я все-таки очутился в доме моих друзей. Поел отличных тушеных устриц, выпил бутылку вина, отведал несколько сортов сыра, после чего пришла очередь бананов и кофе à la turque[9]. Желая мне угодить, хозяева затопили камин, и в нем весело трещали смолистые щепки. Мы поужинали, помню, второпях, я спорил, помню, второпях с одним из гостей, итальянцем, который во время войны был в плену у русских (он сохранил к ним самое теплое чувство) и на этом основании считал себя знатоком славянских проблем, которые тотчас на мне проверил. После бурной дискуссии я станцевал с хозяйкой дома несколько самб — тоже в ускоренном темпе. Я торопился потому, что, не успев войти в дом моих друзей, понял, что времени у меня очень мало и мне надо спешить, если я хочу поспеть на обратный автобус. Боясь возможных осложнений, я, по сути дела, непрерывно думал об одном: об автобусе. Вот почему ни одно из приятных развлечений этого вечера не доставило мне настоящего удовольствия.