В самом начале «восстановительного периода», когда мистер Рэнсом ушел в контору, миссис Рэнсом решила испытать плетеное кресло-качалку и коврик в нынешних, куда менее спартанских условиях, перенеся и то и другое в холл; но, хотя кресло оставалось ничуть не менее удобным, чем раньше, все это казалось тут неуместным — у нее даже возникло чувство, будто она сидит в вестибюле торгового центра. Поэтому она перетащила кресло в комнату для гостей, где порой его проведывала: садилась поразмышлять о жизни. Но нет, по-старому не получалось, и в конце концов она отдала его сторожу, который с трудом, но все-таки втиснул его в свою комнатушку за котельной, где в настоящее время пытался постичь Джейн Остен.
Мистеру Рэнсому повезло больше, чем жене: хотя ему и пришлось возвратить страховой компании выданный ему чек, он уведомил компанию, что заказал новые колонки (которых не заказывал), за что ему полагалось соответствующее возмещение, что и было своевременно сделано и позволило приобрести поистине ультрасовременное оборудование.
В течение нескольких последующих месяцев следы недолгого пребывания Мартина и Клио временами всплывали на поверхность: пустой пакетик от презервативов, засунутый под матрас, косынка, застрявшая в щели у боковушки дивана, кусок чего-то твердого и коричневого в серебряной фольге, обнаружившийся в одной из стоявших на камине безделушек. Миссис Рэнсом осторожно понюхала его, затем надела резиновые перчатки и бросила в унитаз, решив, что именно там ему самое место. Прежде чем предмет нехотя соскользнул вниз, воду пришлось спускать несколько раз — миссис Рэнсом тем временем сидела на краю ванны, ожидая, пока вновь и вновь наполнится бачок, и удивляясь тому, как эта штука попала на камин. Розыгрыш, небось, но не из тех, какими стоило делиться с мистером Рэнсомом.
Кроме того, часто попадались чужие волосы — длинные и светлые, явно принадлежавшие Мартину, и курчавые, более темные, обладательницей коих, видимо, была Клио. Волоски встречались с разной частотой — распределение их между гардеробом миссис Рэнсом и мистера Рэнсома было неравным, ему, как она предполагала, они не попадались вовсе, иначе бы он не преминул доложить ей об этом.
Она же встречала их повсюду — на свои платьях, пальто, белье, то были и волосы Мартина, и волосы Клио, коротенькие и длинные; так что она не могла взять в толк, что они такое творили, выходившее за рамки половых различий и поведенческих норм. Надевал ли Мартин ее трусики себе на голову (на одной паре она обнаружила три волоска); были ли резиновые вставки на ее бюстгальтере и раньше так растянуты, как теперь (к лифчику пристали два волоска — светлый и темный)?
Сидя вечером напротив мистера Рэнсома (он был в наушниках), она без всякого раздражения и даже с легким волнением размышляла о том, что к ее белью прикасался чужой человек. А может, и два чужих человека. «Не хочешь же ты сказать, что это в самом деле был кто-то чужой?» — съязвил бы мистер Рэнсом, но то был лишний довод, чтобы держать язык за зубами.
Потом возникло еще одно напоминание о недавнем прошлом, которое они вынуждены были пережить, пусть и вследствие случайного стечения обстоятельств. Как-то субботним вечером после ужина мистер Рэнсом надумал записать трансляцию «Похищения из сераля» на Радио-3. Миссис Рэнсом, решив, что в субботний вечер по телевидению едва ли покажут что-то стоящее, села читать роман о каких-то малозанимательных любовных изменах, совершавшихся под сенью Котсуолдских холмов. Он вставил кассету, которую считал новой, но включив центр, с удивлением услышал раскаты безудержного смеха. Миссис Рэнсом подняла на него глаза. Он слушал достаточно долго, чтобы разобрать, что смеявшихся было двое, мужчина и женщина, и так как замолкать они явно не собирались, он решил остановить запись, но миссис Рэнсом сказала: «Не нужно, Морис. Оставь. Тут может крыться ключ к разгадке».
Так они сидели и слушали, а смех все не смолкал и не смолкал, пока минуты через три-четыре он не начал ослабевать, затихать, и тот из них, кто все еще смеялся, стал прерывисто дышать, хватать ртом воздух, пока вздохи постепенно не превратились в стоны, вскрики; затем последовали ритмичные всасывающие звуки, столь же жесткие и целенаправленные, сколь расслабленными и бесцельными были прежние. В какую-то секунду микрофон явно пододвинули ближе, чтобы лучше запечатлеть происходящее: звук издавало что-то такое сырое и влажное, казалось, с человеком не соотносимое.