- Боже мой, Лиля! Ужас, ужас... И это за все, что мы для него сделали!..
- Заткнись! - холодно велела стиховеду Лиля Юрьевна. - Слушай, запоминай и сделай все, что я тебе скажу.
Осип Максимович напрягся и вник в суть режиссерского замысла супруги. В соответствии с законами жанра, дабы действие драмы не зашло в сюжетный тупик, на сцену выводился новый персонаж, призванный ослабить парижское притяжение, то есть добиться того, что на сей раз не удалось лично Лиле Юрьевне. Вполне возможно, не помог бы и этот ход, однако Лиличка, роковая женщина, дальновидно подстраховалась. Используя свои связи в ОГПУ, она сделала так, чтобы Маяковскому не дали разрешения на поездку в Париж. Ему и не дали.
Увидеть Татьяну Яковлеву Маяковскому больше не суждено было. На этой паузе вступил в действие Ося. Войдя в образ сочувствующего исполненному горечи и ярости другу, Осип Максимович как бы в виде слабого утешения пригласил Володю на бега, где представил знаменитого поэта юной и красивой жене актера МХАТа Михаила Яншина, ставшего первым исполнителем роли кузена Лариосика в «Днях Турбиных» - Веронике Полонской, Норочке, тоже актрисе Художественного, снимавшейся в ту пору под патронажем Лили Юрьевны в фильме! «Стеклянный глаз».
Трагическое для поэта знакомство состоялось 13 мая 1929 года. Он не забыл, не мог забыть Татьяны, любил ее, кажется, еще сильнее, но, странное дело, именно эта, ставшая недосягаемой любовь, и подтолкнула его к Полонской. Бороться за Татьяну не стал, это тоже правда. Ровно через одиннадцать месяцев ничего не понимающий, влюбленный до неистовства, постоянно слышавший ответные заверения в любви, но чаще кокетливо отвергаемый, нежели желанный, оглушенный известием из Парижа о скоропалительном замужестве Татьяны Яковлевой, не выдержавшей лавины слухов и сплетен о странном московском окружении Владимира, который непонятно почему, но так и не приехал к ней ни осенью, ни зимой - весь этот тугой выворот беды наложился на оголтелую травлю в рапповских журналах, поддержанную газетной клакой, и 37-летний Маяковский, повинуясь жестко ведомой судьбе, поставил недоуменную, горькую точку в последнем своем романе. Что, грубо говоря, от него и требовалось.
Осиротевшая семейка Бриков облегченно вздохнула. Получив по заранее составленному завещанию поэта все права на дневники, письма, рукописи и переиздания книг, Лиля Юрьевна первым делом уничтожила письма Яковлевой. Упомянутую в завещании Веронику Полонскую вынудили отказаться от своих прав на часть литературного наследства: ступайте, милочка...
К тому времени ей исполнилось всего двадцать два, и она, видимо, так до конца и не осознала, что в «служебном романе» с Маяковским, который Брики осуществили совместно с другом семьи, заместителем председателя ОГПУ Яковом Аграновым, сыграла свою самую большую и самую трагическую роль. Сыграв, сошла со сцены забытая всеми. Много лет потом вместе с молчанием тлело ощущение, что расшиблась о каменную глыбу. А тогда скорее всего и не догадывалась, чем все у них закончится. Казалось легкой интрижкой, а вышло тяжелым-пожизненным гнетом.
Искушенный в театральной драматургии главный герой пьесы уже предчувствовал, каким складывается финальный акт, но так и не догадался, что его неупорядоченную жизнь власти; охотно принесли в жертву посмертно взнузданной славе. Выждав некоторое время, приставили к его отшлифованной судьбе громоздкий восклицательный знак в виде памятника. А первым поэтом стал Пастернак.
10-12 июля 2012 года
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Уже и не вспомнить, сколько лет отсидел Ходорковский в Краснокаменской колонии общего режима к тому времени, когда сподобился написать первую статью о крахе либерального олигархата в России. Обреченный олигархат коллективно содрогнулся. Что это? Жалоба нефтяного ковбоя, вымостившего ЮКОСу дорогу в Нефтеюганск трупами несогласных? Окаянное покаяние? Страстная заявка на статус политзаключенного? Слово к народу, который пока не сидит? Первый смысл: я больше так не буду. Второй: я буду, но не так. Третий: олигархи, не почивайте на бабках - конец крадется незаметно. Четвертый: если олигарху сделали худо, значит, это кому-нибудь нужно. Пятый смысл, упраздняющий все предыдущие: это нужно всем.
Росла и ширилась в либеральных кругах паническая тема: как уберечь олигархат от нахлынувшего страха и сохранить немереные баксы, полученные не там, где их выдают? Уходящий президент прозрачно намекнул, что не прочь помиловать вставшего на путь исправления Ходорковского. Приходящий намека не услышал: «Будет сидеть, я сказал!» И МБХ по-прежнему сидит, сочиняя на досуге покаянные статьи о внезапно вспыхнувшей своей любви к России и власти: «Я хочу жить, работать и умереть здесь. Хочу, чтобы мои потомки гордились Россией - и мною как частичкой этой страны, этой уникальной цивилизации...»
Получилась не просто статья, это был тюремный манифест нечаянного патриота. Внесистемная оппозиция, тусующаяся в геттоистской замкнутости Садового кольца, была ошеломлена: столько лет домогались покаяния от коммунистов, а покаялся олигарх номер один, полюбивший власть и Путина, который и есть власть. Как такое могло случиться? И что случилось, если любимец либеральной Москвы, образец и надежда воровского менеджмента первым соскочил с этой карусели?
Память у компьютерных хомячков короткая. Не Ходорковский первым заявил о своей любви к власти и государству. Это другой олигарх - Александр Смоленский, ныне почти забытый, в 1998 году исповедовался в газете «Коммерсантъ», чтобы назавтра не проснуться в Матросской Тишине. Вслед за ним успешный гешефтмахер Петр Авен кинулся стучать верноподданническим лбом в том же направлении: «Обеспечить порядок в стране может только сильная власть. Не допускающая исключений. Неподкупная. Способная наказать...»
Но еще до них, до всех кающихся, был Николай Бухарин, историческая личность, почти святой член партии, настоящий большевик, несостоявшийся любовник жены Сталина - Надежды Аллилуевой. И вполне состоявшийся, по выражению Ленина, «любимец партии».
Пока Троцкий самозабвенно солировал, исполняя лебединую песнь Революции, и высокомерно уязвлял Сталина, прагматичные душеприказчики российских государственных переворотов на всякий случай лепили из «мягкого, как воск» Бухарина реальную замену неизлечимо больному Ленину. Рядом с Бухариным всегда находился неслышный друг и будущий тесть Михаил Залманович Лурье-Ларин, заботливо подставивший «лицом и станом пригожую Эсфирь» перспективному большевику Артаксерксу. Говоря языком небиблейским, Лурье подложил в постель Бухарину свою несовершеннолетнюю дочь Аню. Отчасти Бухарин был уже подготовлен к роли большевистского Артаксеркса предыдущей Эсфирью - второй по счету женой, которую, как ни удивительно совпадение, звали Эсфирь Исаевна Гурвич. Однако ретивая партийка в силу неярких природных данных довольно скоро утратила идеологическое влияние на «Бухарчика».
Правда, особого значения это не имело. Истинную национальную окраску российской революции Бухарин увидел и понял еще раньше, едва ли не с гимназических лет, когда они с Гришей Бриллиантом-Сокольниковым и вечно немытым Ильей Оренбургом открывали для себя бездну «темного демона разрушения» Генриха Гейне и сколачивали молодежные кружки будущих мстителей. В ходу была дикая мысль Петра Вяземского, впоследствии проклятая им самим: «Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России».
Научиться любить невозможно, а ненависть легко откладывает в пустой душе тяжелые кристаллы зла. Надо отдать должное «огранщикам» этих кристаллов. Если не принимать в расчет Троцкого, которого уже можно было не принимать в расчет, только он об этом еще не догадывался, лучшей кандидатуры на советский трон в переходный период было не сыскать.
«Ниночка», как звали Бухарина партийные друзья и товарищи, был русским, презиравшим «страну Обломовых», был профессиональным революционером, то есть человеком без определенных занятий, был горячим поклонником проповедей Александры Коллонтай-Домонтович о свободной любви, и был, как уже сказано, «любимцем партии». Не любовником, как Троцкий у Революции, а именно любимцем, балованным дитя, которому в отличие от любовника прощается почти все.