А любовником был Троцкий.
Сомнительно, чтобы его любовь была столь же беззаветной, как и страсть к разрушению. Имелся, конечно, и расчет немаловажный, однако и чувство, порывистое и ревнивое, тоже было вполне наглядным.
Упомянутый расчет не был продиктован пошлой корыстью, как, например, у Зиновьева с Каменевым или Карла Радека, тут совсем другое. Мятежный фон революции позволял ему видеть себя великим и грозным романтиком идеи, идущим впереди народов «в белом венчике из роз», впоследствии дополненным жестко поскрипывающим кожаным полупальто и кобурой с нестреляющим револьвером.
Примерно такой образ фаворита логично вытекал из его политического лозунга образца 1918 года: «Ни мира, ни войны». Вечная, стало быть, революция.
Троцкий любил революцию, а потому, какие бы иные соискатели ее чар ни набивались ему в соперники или соратники, все кончалось устранением тех и других. Он был талантливым разрушителем и, как всякий революционер, ничего, кроме этого, делать не умел. А все, что осуществил созидая, могло служить только лучшему разрушению.
Однако он ошибочно полагал себя вождем революции, о чем и сказал Плеханов, определив ему истинное место - любовник.
Всякая капризная любовница способна подарить радость, но столь же легкомысленно и отнять ее вдруг. Если вовремя не порвать с нею, не отойти в сторону, можно потерять все. Чем дольше длится роман, тем печальнее будет его конец.
Троцкий потерял все и умер ужасно.
Плохо кончил не один Троцкий. Но он был настоящим любовником, остальные же - блудодействовали. Может, именно поэтому судьба обошла его законной исторической нишей в Кремлевской стене, тогда как многие его ничтожные соперники и соратники этой чести были удостоены.
Впрочем, плевать он хотел на Кремлевскую стену, известная часть которой обрела статус паноптикума, включая мавзолей с мумией вождя, одетой в костюм от Труссарди.
Определенно было в Троцком нечто притягательное, даже и без кожана с револьвером. «Он гениален!» - постанывала Вера Засулич, читая его статьи в «Искре». О Ленине «живая легенда революции» так не говорила и, надо полагать, не думала. Что она о нем думала, неизвестно, но, если бы вместо генерала Трепова судьба поставила перед нею Ленина, Засулич успела бы выпустить не две, а минимум четыре пули.
Ленина, в отличие от Троцкого, никто из серьезных революционных деятелей не любил и уж тем более не считал гениальным. Вообще он странным образом воспринимался революционерами как некая данность, необъяснимая неизбежность, с которой почему-то надо считаться. Правда, у социал-демократов за этой странностью виделся обыкновенный ежедневный бифштекс с бокалом шабли - Ленин распоряжался партийной кассой и неугодных ему лишал средств к существованию архирешительно.
Статьи Ленина тоже внимательно прочитывали, но столь же обязательно и ухмылялись, читая. Иногда злились и негодовали вслух, реже садились писать немедленную отповедь. Троцкий отвечал на статьи Ленина всегда и уязвлял того нестерпимо. Газетный язык В. И. был безыскусным, топорным, а зачастую и просто площадным. Троцкий по сравнению с ним был Шекспиром партийной публицистики. В редакции «Искры» его называли «Перо». Ленину трудно было претендовать на идейное лидерство еще и по другой причине. Он не имел своих идеи, отчего всю свою политическую жизнь держался за спасительный круг марксизма. Что же касается собственных теоретических изысканий, то он довольно остро подмечал различные идейки наработанным за пятнадцатилетнюю эмиграцию глазом - как у своих товарищей по партии, так и у политических противников - перелицовывал чужие мысли на скорую руку и, не вдаваясь в размышления, превращал их в многочисленные статьи.
Это и являлось его основным занятием в революции. Он понимал его как наиважнейшее, «архинеобходимое», если не считать практических советов рабочим запасаться кинжалами, веревками, тряпками с керосином для поджогов полицейских участков и кислотой, чтобы обливать самих полицейских. «Статист революции» никогда не оказывался не только на острие, но даже вблизи практических революционных действий, предпочитая анализировать их успех или неудачу из безопасного далека и язвительно критиковать участников.
В отличие от Троцкого Ленин был труслив невероятно. Не обладал он и сколько-нибудь заметной прозорливостью, какой иногда способен был удивить Троцкий. Стремление к сиюминутной политической выгоде довольно часто приводило Ленина к серьезным ошибкам и, как правило, к разрыву с соратниками. Троцкий ошибался не меньше, а чаще и порой глубже Ленина, но никогда из-за личных выгод или положения в партии. В сущности, до 1917 года он был Агасфером - не только в политике, но и в жизни. Легко менял взгляды, жен, друзей, переезжал с места на место, из страны в страну, оставляя платформы и фракции, а заодно и своих детей, заводил новых, уходил в вечную каторгу, но через пару месяцев объявлялся в Париже или Вене, ибо ничего вечного не существовало для него, кроме идеи перманентной революции.
Агасферу смешно помышлять о каком-то прочном положении в РСДРП - Троцкий и не помышлял. Он смеялся над Лениным, маскируя надменность полемической иронией. Когда Ленин поднимался для выступления и начинал говорить, все видели перед собой суетливого помощника присяжного поверенного, которого вчера обсчитали на рынке. Сквозь партийную риторику ощутимо пробивались визгливые нотки местечкового склочника, переплетающего правду с вымыслом. Ленин злословил ужасно, и как политический деятель довольно быстро вырастал на партийных скандалах и распрях, научившись ловко тасовать в одной колоде своих и чужих сторонников, и уже этим как бы возвышаясь над ними.
Троцкого слушали, потому что он завораживал.
Ленин последовательно и настойчиво пробивался к реальной власти в партии и в результате достиг своей цели. Троцкий грезил призраком мировой революции и оставался подчеркнуто равнодушным даже к членству в могущественном Политбюро. Можно сколько угодно проводить сравнения, и ни одно из них не будет в пользу Ленина, что лишний раз доказывает: толпа и власть предпочитают посредственность. Лишь много лет спустя Ленин из обыкновенной посредственности образовался, по выражению П. Струве, в «думающую гильотину». Трудно сказать, в кого мог бы образоваться Троцкий, приди он к диктаторству в России - очень может быть, что в «размышляющий пулемет», ибо никогда не сомневался в собственной правоте. Он много брал на себя лично, и в самых критических ситуациях, прав был или нет, решал сложнейшие вопросы единолично, сообразуясь лишь с контекстом мировой революции и видением в ней своей центральной роли.
Позором Брестского мира наша история обязана Троцкому. А тот, который стал «живее всех живых», ухитрялся все делать чужими руками. Не случайно поэтому Ленин так и не узнал, что такое тюремная одиночка -парадокс для профессионального революционера не только удивительного, но и крайне сомнительного свойства. Троцкий сиживал в тюрьмах неоднократно, хотя и никогда подолгу - в «Крестах», в Петропавловской крепости, в иных казенных домах, даже в Испании удосужился побывать в административном заключении. В Европе над ним всегда витало облачко каких-то темных дел, что-то нечистое постоянно тащилось за ним по следу.
Даже в относительно спокойной обстановке вождь российского пролетариата предпочитал отсиживаться в глуши. В Разливе под Сестрорецком терпел июльский зной, августовских комаров и прочие трудно переносимые им неудобства, лишь бы не попасться на глаза околоточному. И только когда его отсутствие на втором съезде Советов могло обернуться для него вполне резонным отстранением от участия в дележе власти, Ленин с нервными смешочками принялся лихорадочно маскировать свою внешность. Он готов был принять облик городского сумасшедшего, вокзальной проститутки - кого угодно, только бы избежать малейшей опасности ареста. Он знал, чего боялся. В случае ареста его судили бы не за революционную деятельность, поскольку ничего заслуживающего судебного разбирательства на этом поприще он не совершил. Его судили бы военно-полевым судом как германского агента, что с учетом состояния войны с Германией однозначно сулило смертный приговор. Связь Ленина с германским генеральным штабом через Парвуса-Гельфанда была установлена неопровержимо.