— Здесь мы опорожниться никак не сможем, — сказал Дормидонт. — Надо дальше двигаться.
Дормидонт не бросал слов на ветер. Он действительно направился дальше. За соседний пятиэтажный дом. На равнодушную к человеческим страданиям окраинную улицу.
Вдоль тротуара, по мостовой, прячась за паребриком, возвращались после ночного рейда морские крысы. Они были упитанные, с хорошими гладкими шкурками. Довольные мордочки иногда начинали дергаться в привычном принюхивании к тысячам городских запахов. Но времени у крыс было не очень много. Скоро на судах пробудятся с тяжелого похмелья судовые команды и начнут смотреть за береговыми концами строже. С похмелюги многие моряки, из младшего состава, любили зло развлекаться стрельбой в спешащих в родные трюмы крыс. Опоздавшие грызуны рисковали превратиться в цели для озверевших с перепою водоплавателей.
На остановке в предчувствии троллейбуса покачивались, переминаясь с ноги на ногу, несколько утренних пассажиров.
— Может на троллейбусе доедем? — спросила Христина.
— А что, мысль интересная, — отозвался Дормидонт. — Только вот я денег с собой никаких не взял. Как же мы поедем?
— А деньги мы найдем, — сказала Христина и показала пальцем на две блестевшие на асфальте монетки.
Дормидонт пригляделся. Денег валялось ровно на два билета.
— Ну и ну, — покачал головой Дормидонт. — Как же тебе это удалось?
— Ничего особенного, — объяснила Христина. — Вообще-то я сначала увидела деньги… Извини, если в чем-то разочаровала тебя. Ты ведь, наверное, уже готов был поверить в чудесное?
Дормидонт снова покачал головой, теперь — с несколько иной интонацией: нет, не стоит считать его неисправимым романтиком, ведь даже если он и вообразил на какой-то миг, что Христина нашла монеты именно ради него, то этот миг был всего-навсего апофеозом полового тщеславия, не больше. Вслух Дормидонт не выразил ничего.
Христина вошла в группу пассажиров, как ледокол в торосы. Слегка сопротивляясь давлению обнаженной плоти жаждущие отправиться в путь раздвигались неохотно, но неминуемо. Дормидонт шел следом, словно приютившийся за ледоколом сухогруз. Эмалированное ведро тоже способствовало продвижению.
Подкатил троллейбус. Вошли все. Кондуктор улыбнулся Христине и протолкался ей навстречу, игнорируя большинство вытянутых в жажде обилечивания рук. Христина сбросила в подставленную лодочкой ладонь монетки.
— Далеко путь держите? — спросил кондуктор, с налетом неудовольствия рассматривая спутника Христины. Особенно не нравилось белое ведро с неприятным запахом. — А что у вас там? — добавил он с неприязнью.
— Мусор, — ответила Христина.
Кондуктор рассмеялся, покачался рядом, потом пошел на зов протянутых рук. Христина смотрела на его двигающиеся в работе лопатки.
— Он вполне мог бы стать хорошей птицей, — заметила она.
— Да, если бы уже не был контролером, — сказал Дормидонт.
— Да разве это его сущность? — с сомнением спросила Христина. — Нет же. Скорее всего — нет. Он работает контролером временно. Просто такова его трудовая повинность на сегодня. Ну может быть еще на несколько месяцев. А о дальнейшем мы ничего не можем сказать.
Троллейбус ехал. Колеса легко и радостно вращались. Внутри и снаружи выло. Мимо неслись редкие прохожие, окна домов и катились разноцветные стены. Сперва были желтые, потом мелькнула красная и однообразно покатились серые. Несколько раз троллейбус судорожно останавливался и с опаской распахивал лязгающие двери. Никто не входил и не выходил. Всем было дальше, а отсюда не уезжали.
Всю дорогу молчащий и прячущийся в кабине водитель вдруг выглянул и прокричал:
— Улица Сераля! Гэ Вэ. — И снова всунулся.
— Гэ Вэ — это революционер такой был, — участливо объяснил лично Христине кондуктор. — Вот с фамилией у него накладочка вышла. А может это он ее специально такую выдумал, как вы думаете?
Христина хотела ответить, но Дормидонт слегка ткнул спутницу в бок.
— Нам выходить.
— Извините, — разлюбезничалась Христина.
Дормидонт и Христина завернули вглубь каменного квартала, устремившись сквозь узкие дворы с низкими арками поддомных переходов. Здесь было так сыро и так остро чувствовалась мертвенность города, что когда в лицо путешествующей паре вдруг кинулась сочная, пахучая зелень, им на миг показалось, что они сошли с ума. Здесь, среди этого кирпичного бреда, откровением безумного Бога смотрелся небольшой парк. Скорее даже это был ботанический сад. В нем росло все, что только могло расти в здешнем климате.
Деревья тянулись к глазам на мгновение, и тут же отскакивали, как ошпаренные, спеша уступить место другим деревьям. Христина отчасти потеряла чувство действительности. Постепенно она стала это понимать. Большие листья лопухов покачивались у нее перед взором.
— Не задерживайся! — вдруг откуда-то, словно из иного мира, окликнул ее Дормидонт.
Христина с благодарностью вызволилась из наважденного плена и потянулась к Дормидонту.
— Вы — прелесть! — заявила она.
— Ну да, — смутился Дормидонт. — Нам надо к другу зайти. К Василию Бодрову. Он должен знать, где сейчас в городе можно выкинуть мусор. А там и посмотрим… — с последними словами Дормидонта улетучился и последний полупрозрачный кусок наваждения.
Христина твердо стояла на ногах.
— Пошли, — так же твердо сказала она.
Дом Василия Бодрова выходил углом к парку и имел с этого угла лестничную шахту цилиндрической формы. На всех маленьких площадках перед дверьми валялись признаки человеческого присутствия — бутылки, пустые пачки сигарет, пластмассовые стаканы, вилки, консервные банки и окурки. Стены покрывало творчество юных. Иногда весьма любопытное. Снизу до последнего этажа вела написанная в одну строку поэма о любви, смерти и смысле бытия. Оканчивалась она довольно-таки пессимистически: автор писал, что у него кончается кровь и он вынужден умереть прежде своей поэмы, не досказав ее до конца. Христина прочитала и даже легонько всплакнула. Дормидонт протянул ей платок.
— Да ведь это твой платок, ты, небось, им не раз пользовался, — с подозрением отнеслась ко вполне благородному жесту Христина.
— Не хочешь, как хочешь, — заметил Дормидонт и позвонил в средний из трех звонков, расположенных по вертикали.
Сначала была окоченевшая трупная тишина. Дормидонт снова потянулся к звонку. Но неожиданно тишина ожила странным шумом. Создавалось такое впечатление, что за дверью из варяг в греки путешествуют доблестные варяжские гости, волоча корабли по скрипучему полу. Грохот докатился до двери и затих.
— Кто там? — послышался голос.
— Это он, — кивнул Дормидонт, обращаясь к Христине, затем обратился к двери: — Это я, Дормидонт. Я не один, я с симпатичной гостьей.
Дверь отворилась. За ней находилась сидячая ванна на колесиках, доверху наполненная водой с душистой розовой пеной. В ванне сидел человек с русыми завитыми волосами.
Уши у него были оттопырены и он умел ими ловко двигать, да еще с треском. При виде гостей он сразу же встрепенулся, выпятил кудрявую грудь и показал Христине все свое искусство. Дормидонт наблюдал за ним с нескрываемым чувством ревности, а Христина — с изумленными глазами и чувственно полуоткрытым ртом.
— Проходите, чего стоять, — наконец пригласил Василий.
Христина вошла первой и пожала высунутую из пены руку. Дормидонт только вяло взмахнул раскрытой ладонью.
— А я никого не жду, — объяснил Василий.
Дормидонт украдкой сунул внутрь ванны палец и обнаружил, что температура воды чуть выше уровня замерзания. У него даже озноб по коже пошел, добрался до лопаток и потерялся среди гладкой бледности кожи.
Василий Бодров явно начитался преданий о Пушкине. Александр Сергеевич любил с размаху да в ледяную воду, чтоб бодрости и здоровья ему было не занимать. Не особенно верил Дормидонт этому. Слишком трудно было связать образ вдохновенного поэта и полубезумного моржа-ныряльщика.