Каждый правильный молокосос корчит из себя человека с понятием… Болтает о «травке», изредка курит ее и носит немного с собой, чтобы угощать голливудских развратников.
– Спасибо, малыш, – говорю, – я гляжу, ты из нашенских.
Его лицо вспыхивает, окрашиваясь в цвета бильярда-автомата с дурацким розовым оттенком.
– Все-таки он меня выпас, – мрачно сказал я. (Примечание: на английском воровском жаргоне «выпасти» человека – значит на него донести.) Я придвинулся ближе и взялся своими грязными наркотскими пальцами за его блестящий рукав. – А ведь мы с ним кровные братья по общей грязной игле. Скажу по секрету, его ждет горячий укол. (Примечание: это капсула отравленного джанка, продаваемая наркоману с целью его ликвидации. Нередко достается доносчикам. Как правило, горячий укол – это стрихнин, поскольку по вкусу и виду он напоминает джанк.)
– Видал когда-нибудь, как действует горячий укол, малыш? Я-то видел, как в Филли на него нарвался Калека. Мы оснастили комнату односторонним зеркалом из борделя и брали за просмотр десятку. Игла так и осталась у него в руке. При достаточной дозе они никогда не вытаскивают. Так их и находят – из синей руки торчит полная свернувшейся крови пипетка. А его глаза, когда доза начала действовать, – вот это, малыш, было зрелище…
Помню, ездил я с Бдительным, лучшим вымогателем в отрасли. Было это в Чикаго… Мы обрабатывали педиков в Линкольн-парке. И вот как-то вечером Бдительный заявился на дело в ковбойских сапогах и черном жилете с громадной жестяной бляхой, да еще и лассо через плечо перекинул.
Я и говорю: «Что с тобой? Перебрал, что ли?»
А он смотрит на меня и отвечает: «Получи сполна, чужак», – и вытаскивает старый ржавый шестизарядник, и я даю ходу через весь Линкольн-парк, а вокруг свистят пули. А пока его не повязали легавые, он еще успел троих педиков повесить. Я к тому, что не зря Бдительный получил свою кличку…
Замечал когда-нибудь, сколько выражений мошенники переняли у гомиков? «У меня встал», к примеру, что должно означать: «мы с тобой заодно».
«Возбуди его!»
«Возбуди этого опиатчика! Охмури этого лоха!»
«Ну этот переусердствовал – сразу его облапал».
Как говорит Сапожник (это прозвище он получил, вытрясая деньги из фетишистов в обувных магазинах): «Впендюрь лоху любую лажу с хорошей смазкой, и он вернется канючить еще». А когда Сапожник засекает лоха, он начинает задыхаться. Щеки у него надуваются, а губы делаются лиловыми, как у эскимоса в жаркую погоду. При этом он очень медленно подбирается к жертве и ощупывает ее пальцами с протухшей эктоплазмой.
– Деревенщина так похож на невинного мальчика, словно светится изнутри голубым неоном. Кажется, будто он сошел прямиком с обложки журнала «Сатердей ивнинг пост» вместе с вереницей болванов с рыбьими головами, а потом законсервировался в джанке. Обманутые им простаки никогда не скулят, а шулера – те и вовсе носят для Деревенщины шприц. Но в один прекрасный день «Голубой мальчик» от него ускользает, и наружу выползает то, от чего сблевал бы любой санитар «Скорой».
Вконец одурев, Деревенщина несется по опустевшим ресторанам-автоматам и станциям подземки с криком: «Вернись, малыш! Вернись!» – и бросается вслед за своим мальчиком прямо в Ист-ривер, вниз, мимо презервативов, апельсиновых корок и мозаики плавающих газет, вниз, в безмолвный черный ил с гангстерами в бетоне и пистолетами, расплющенными всмятку, чтобы не ощупывали их своими пальцами похотливые эксперты по баллистике.
А педик думает: «Вот это персонаж!! То-то я расскажу о нем ребятам в заведении «У Кларка». Этот коллекционер персонажей безропотно вытерпит подражание чайке в духе Джо Гулда, вот я и разыгрываю перед ним эту сцену за десять монет и назначаю встречу, чтобы продать ему немного «травки», как он ее называет, а сам думаю: «Спихну-ка я сопляку кошачью мяту». (Примечание: когда кошачья мята горит, она пахнет, как марихуана. Ее частенько подсовывают неосторожным или несведущим людям.)
– Ну что ж, – сказал я, легонько постучав себя по руке с внутренней стороны, – мне пора, долг службы. Как сказал один судья другому, будь справедлив, а не можешь быть справедливым, будь своеволен.
Я захожу в кафе-автомат, а там Билл Гейнз, закутавшийся в чужое пальто и похожий на страдающего парезом банкира 1910-х годов, и Старый Барт, жалкий и неприметный, макающий в кофе сдобный торт своими грязными пальцами, лоснящимися поверх грязи.