Но нигде нет такой тоски, как в Америке. Вы не можете постичь ее, не можете взять в толк, откуда она исходит. Вот, к примеру, коктейль-бар в конце одной из улиц в районе новостроек – в каждом квартале есть бар и аптека, магазин и винная лавка. Вы входите, и она охватывает вас. Но откуда она берется?
Ни бармен, ни посетители, ни кремового цвета пластик, окаймляющий высокие сиденья у стойки, ни тусклый неоновый свет здесь ни при чем. Ни при чем даже телевизор.
И эта тоска формирует наши привычки подобно тому, как кокаин формирует ваши стремления еще до начала депрессии на выходняке. А запас джанка уже подходил к концу. И вот мы здесь, в этом безлошадном городишке, строго под микстурой от кашля. И блевали микстурой, и ехали все дальше, холодный весенний ветер со свистом продувал старую колымагу, обдувал наши дрожавшие на ломках, потные тела, и озноб, неизменно возникающий, когда кончается действие джанка… Дальше, через голую местность, мимо дохлых броненосцев на дороге, грифов над болотом и кипарисовых пней. Мотели со стенами из фибрового картона, газовым обогревателем, тонкими розовыми одеялами.
Заезжие наркоты – пройдохи и подлизы – уже успели выпотрошить всех техасских лепил…
А к луизианскому лепиле ни один нормальный человек и близко не подойдет. Противоджанковый закон штата.
Наконец приехали в Хьюстон, где у меня есть знакомый аптекарь. Я не был там пять лет, но он поднимает голову, сразу меня узнает, кивает и говорит:
– Подожди за стойкой…
Короче, сажусь я и выпиваю чашечку кофе, а немного погодя он подходит, садится рядом и спрашивает:
– Что тебе нужно?
– Кварту настойки и сотню немби.
Он кивает:
– Приходи через полчаса.
А когда я возвращаюсь, он вручает мне пакет и говорит:
– Здесь на пятнадцать долларов… Будь осторожен.
Укол опийной настойки – жуткая морока: сначала нужно выжечь спирт, потом выморозить камфару и выбрать эту бурую жидкость пипеткой – колоть ее надо только в вену, иначе вы получите абсцесс, а обычно абсцессом и кончается, куда бы вы ни вмазались. Лучше всего – выпить ее с чумовыми колесами нембутала… Поэтому мы наливаем ее в бутылку из-под «Перно» и отправляемся в Новый Орлеан – мимо радужных озер и оранжевых вспышек газового пламени, болот и мусорных куч, аллигаторов, ползающих среди разбитых бутылок и консервных банок, неоновых арабесок мотелей, сутенеров, высаженных на необитаемых помойных островах и поливающих непристойной бранью проезжающие машины.
Новый Орлеан – это мертвый музей. Благоухая настойкой, мы заходим на Толкучку и тут же находим Человека. Район небольшой, и легавые всегда знают, кто там торгует, поэтому он считает, что это ни черта не имеет значения, и продает всем. Мы запасаемся героином и сваливаем в Мексику.
Снова через Лейк-Чарльз и район мертвых торговых автоматов; южная граница Техаса, шерифы – убийцы ниггеров внимательно разглядывают нас и проверяют документы на машину. Что-то обрывается внутри, когда вы пересекаете мексиканскую границу, и вдруг вас поражает пейзаж: вас уже ничто не связывает ни с пустыней, ни с горами, ни с грифами – кружащими в небе пятнышками, хотя некоторые так близко, что слышно, как крылья рассекают воздух (сухой, хриплый звук), а что-то заприметив, они всем скопом покидают голубое небо, это гибельное, беспощадное голубое небо Мексики, и – черной воронкой вниз… Ехали всю ночь, на рассвете оказались в каком-то теплом туманном городишке: лай собак и журчание воды.
– «Томас и Чарли», – сказал я.
– Что?
– Так называется этот игрушечный городок. Уровень моря. Отсюда нам еще десять тысяч футов вверх карабкаться. – Я принял дозу и улегся спать на заднее сиденье. Машину она вела хорошо. Это видно сразу, стоит кому-нибудь взяться за руль.
Мехико, где Лупита сидит, точно ацтекская Богиня Земли, скупо выдавая свои пакетики с паршивым дерьмом.