– А куда они уходят потом?
– В рай или в ад.
– А мы с тобой?
– В рай, если пожелает Аллах.
– А что есть в раю?
– Ты задаешь слишком много вопросов. Вот вырастешь и все поймешь.
На этом кладбище я нашел ту траву, которую искал. Трое мужчин, сидящие на краю могилы, пили. Один из них окликнул меня:
– Иди сюда, малыш! Иди, я тебе кое-что дам! (Я испугался и бросился бежать) Отдай это своей матери, выродок!
Трава была хорошей. Мать приготовила из нее вкусную еду. Я глотал, почти не жуя.
– Где ты ее взял?
– На кладбище Буарауия.
– Что? На кладбище?!
– Да, на кладбище. А что в этом плохого. Я ходил на могилу брата, положил туда базилик. Я заметил, что холмик над его могилой уже не такой высокий. Если он будет так опускаться, то скоро могилы больше не останется, она сравняется с землей, и мы больше не сможем найти то место, где похоронен мой брат.
Она перестала есть, в глазах у нее стояли слезы. Я продолжил:
– Этой травы полным-полно на кладбище, вокруг заброшенных могил.
– Сын мой, то, что растет на кладбище, не должно употребляться в пищу.
– Но почему?!
Она была в сильном замешательстве. Я же ел с большим аппетитом. В какой-то момент мне показалось, что ее сейчас вырвет. Она сказала мне по-рифски:
– Прекрати!
– Но я еще не наелся.
– А где ты взял базилик для твоего брата?
– На тех могилах, которые были сплошь покрыты цветами.
Она по-настоящему рассердилась:
– Завтра же пойдешь на кладбище и вернешь все эти цветы на место. Ты что, забыл о том, что у всех этих могил есть хозяева. Смотри только, чтобы никто не увидел, как ты будешь класть их на место. Мы купим цветы для твоего брата и украсим его могилу.
Она заплакала и прижала меня к груди. Слезы текли у меня по лицу. Я сопроводил ее на большой базар, где она покупала черствый хлеб, который нищие перепродавали под деревом святого Сиди Махфи. Она размачивала хлеб в котелке с теплой водой, добавляя немного масла и специй.
Как-то утром она сказала мне:
– Я пойду на базар. Куплю овощей и фруктов и перепродам их. А ты сиди здесь. Не ходи играть с мальчишками, не оставляй дом, а то обворуют.
Между мальчишками квартала и мной существовало небольшое различие. Хотя некоторые из них были еще беднее меня. Я как-то раз видел, как один из них подобрал куриный скелет и обсасывал куриные кости, приговаривая: «У жителей этого дома такая интересная помойка, там столько всего…» Для них же я был голодным пацаном, пришедшим из чужих мест:
– Он из Рифа. Он пришел из тех краев, где голод и убийцы.
– Он не умеет говорить по-арабски.
– Все рифцы больны, и везде, куда они приходят, они приносят с собой голод.
– Даже животные у них больны.
– В любом случае, мы не едим их животных. Кроме того, из-за них они становятся еще более больными.
– Да, когда умирает корова или овца, они все равно их съедают. Они едят падаль.
Это презрение к жителям Рифа распространялось и на тех, кто спустился с гор. Разница была лишь в том, что рифцев считали предателями, а горцев – несчастными простаками.
У нашего соседа было грушевое дерево, на котором всегда висело много плодов. Я часами напролет разглядывал его груши. Как-то утром он застал меня за тем, что я пытался сбить одну сочную грушу тростниковой палкой. Он стащил меня на землю. Я попытался вырваться из его рук. Мне было так страшно, что от испуга я наделал в штаны.
– Это он портит наши груши, – сказал сосед своей жене. – Хуже тли. Он их больше давит, чем ест. Настоящий крысёныш!
Женщина ласково спросила меня:
– Где твоя мать, дитя мое?
– Она ушла на базар продавать овощи.
– Не плачь. А отец?
– В тюрьме.
– В тюрьме?
– Да, так точно, в тюрьме.
– Бедняга. А почему он в тюрьме?
Она повторила свой вопрос, гладя меня по лицу:
– Скажи мне, почему твоего отца посадили в тюрьму?
Я решил про себя, что откровенность в данном случае может повредить достоинству моих родителей.
– Не знаю почему. Мама знает.
Мужчина и женщина о чем-то поговорили между собой. Может быть, они собирались оставить меня у себя в доме. Здесь же была и их дочь, она шлепала босиком; руки у нее были чистые, белые, мокрые. Матери и дочери было жаль меня. Но только не мужчине. Он, не собираясь вдаваться в детали, хотел наказать меня, хотел дать мне почувствовать мою вину. Схватив меня за руку, он потащил меня в комнату, битком-набитую всякой рухлядью, что-то вроде свалки, и сказал мне: