В самом деле, удивительно, что один из, по общему мнению, ключевых марокканских писателей второй половины XX века был безграмотным до двадцати лет. Тем не менее это действительно так. За пять лет Шукри не только выучился читать и писать по-арабски и по-испански (при этом литературный арабский не был родным языком Шукри, в Марокко говорят на его магрибском диалекте), но и начал писать стихи и рассказы. В 1966 году дебютирует в печати: рассказ Шукри «Изнасилование на пляже» опубликован в престижном ливанском журнале «Аль-Адаб» («Литература»). Талантливое произведение обращает на себя внимание главного редактора издания, известного арабского писателя Сухейля Идриса. Он связывается с Шукри и помогает начинающему автору развивать литературные навыки. Тот, в свою очередь, пишет все больше: выходят рассказы «Сеть», «Материнство», «Рвота», антимилитаристский рассказ «Лысые деревья» и другие; позже они войдут в сборник «Одержимый розами», названный по одноименному рассказу, также вошедшему в него. В это же время Мухаммед встречается с известными западными писателями, живущими в Танжере, который после Второй мировой войны превратился в настоящую литературную Мекку.
Жан Жене и Мухаммед Шукри
Так, с середины 1960-х Мухаммед Шукри лично знакомится с Полом Боулзом, Уильямом Берроузом, Брайоном Гайсином, Сэмюэлем Беккетом, Теннесси Уильямсом, Жаном Жене и другими. Будущие классики западной радикальной литературы, как и их книги, производят на начинающего писателя неизгладимое впечатление. Тем более что связывало их порой не только творчество, но и биография — как в случае с Жене, с которым, как признается сам Шукри, он сблизился прежде всего из-за общего опыта нищеты и детства, которого оба были лишены («[В Марокко] Жене не хотел общаться с иностранцами, он хотел поговорить с марокканцами, особенно с простаками, не с буржуа, не с теми, кто просто хотел с ним познакомиться. Поэтому в Марокко Жене хотел оставаться анонимным, прямо как Беккет»). В конце 1980-х Шукри напишет несколько выдающихся мемуаров, посвященных Боулзу, Жене и Уильямсу.
Сразу отметим, что произведения западных писателей-нонконформистов повлияли не столько на букву творчества Шукри, сколько на его дух. В ранних рассказах автора и «Голом хлебе» нет ни стилистической изощренности Жене, ни авангардных техник Берроуза, ни сюжетных достоинств малой прозы Боулза. Русскому читателю «Голый хлеб» скорее может напомнить «барачную» поэзию Игоря Холина и других лианозовцев (за вычетом свойственного им цинизма). Персонажи книги живут на обломках цивилизации в тотальной разобщенности друг с другом. Почти нет метафор, аллегорий, культурных аллюзий и иных средств выразительности. Порой звучит едва слышная ностальгическая нота. Из-за своего социального положения молодой Шукри часто оказывается в чрезвычайных, трансгрессивных обстоятельствах, ставящих вопрос о самих границах человеческого (в этом книга напоминает некоторые антифашистские рассказы Андрея Платонова, произведения Беккета и Кутзее). Ненависть, сексуальное желание и злоба рассказчика часто сменяются сонным безразличием. При этом канва повествования передается с наивной непосредственностью пока только формирующегося детского сознания, вынужденного развиваться в незнакомом и жестоком мире, существующем по своим причудливым законам (формально «Голый хлеб» можно отнести к роману воспитания, написанному от первого лица).
Впрочем, некоторая аллегоричность в «Голом хлебе» все же есть (хотя на первый взгляд книга в самом деле кажется воплощением бартовской «нулевой степени письма»). Это аллегория наготы: сперва она, пока только пробуждая желание, является герою как нагота женщины (мальчик тайком наблюдает за купанием дочери богатого владельца сада и начинает неистово мастурбировать), а спустя несколько лет становится опустошающей экзистенциальной наготой всего сущего, когда герой из-за невыносимого голода бросается в покрытое черной нефтяной пленкой море за куском хлеба:
«Какой-то рыбак, сидевший в лодке, ел лепешку. Я смотрел на него, сверлил его взглядом так, словно это я ел ее. Я глядел на него, надеясь, что он хоть что-нибудь кинет мне. Мне хотелось, чтобы это рыбак жевал пустоту, как я жевал протухшую рыбу. Он смотрел на старый город. «Ну, брось же, брось этот кусок лепешки, как я бросил протухшую рыбу», — говорил я про себя. Кто-то из приятелей окликнул его. Он бросил кусок лепешки в воду и ушел. Мой рот наполнился слюной. Я ощущал вкус лепешки у себя во рту. Я содрогнулся всем телом, но быстро справился с собой. Я скинул рубаху и штаны и бросился в воду. Я крутился вокруг лепешки. Рыбак смеялся. Я отщипнул кусочек и размял его пальцами в крошки. Какой-то кусок дерьма плавал тут же неподалеку, смешиваясь с черной нефтяной пленкой, которую выделяли лодочные моторы. Я доплыл до ступенек причала. В воде плавал еще кусок хлеба и еще кусок дерьма. Поднимаясь, я пропустил ступеньку и снова свалился в воду. Я нахлебался воды. Мне было противно. Я оцарапал пальцы о камень. Когда я выбрался на причал, мне показалось, что я снова в воде. Все мое тело было покрыто машинным маслом и нефтью. Я точно оглох. В ушах звенело. Я собрал свою одежду и пошел прочь.