...
Я продолжал шагать. На асфальте — раздавленные рыбешки. Меня не покидало то ужасное ощущение, что я все еще нахожусь в воде. Я взглянул на небо. Еще более голое, чем земля. Солнце жарило вовсю. Я очень сильно устал. У меня больше не было сил. Кошка спокойно потягивалась в тени, безразлично глядя на меня. Дышала совершенно безнаказанно. Я подобрал еще одну мертвую рыбешку. От нее воняло еще сильнее, чем от первой. Меня начало рвать. Я блевал так, что в моем теле больше ничего не осталось. Я шагал, ничего не замечая вокруг себя, выбиваясь из сил. Я боялся упасть и больше не подняться. Я думал о волнах, которые падали на песок. Я тер свое тело водорослями и песком. Мои волосы были липкими. Кожа вся покраснела из-за того, что я ее тер, но стала не такой грязной».
Мухаммед Шукри с другом в ресторане El Dorado в Танжере
Кроме того, в процитированном фрагменте невозможно не отметить все формальные признаки так называемой «лукрецианской прозы» (определение, данное Аленом Бадью сочинениям Пьера Гийота): «редуцирование деятельности человека до многочисленных серий прерывистых физических актов; упразднение прошлого и будущего, а также сжатие времени до бесконечно затянувшегося настоящего, — все это подтверждает, что перед нами радикально „материалистический” текст, лукрецианская ода, воспевающая фатальное склонение тел, соединяющихся и разъединяющихся в бездне до и после истории, общества, нарратива и идеологии» (с развенчанием прозы Гийота как сугубо материалистической и лукрецианской за авторством Рэя Брасье можно ознакомиться здесь). Так или иначе, материалистическая драма человеческого существования, сводящегося к плавающему в нефтяной воде хлебу, — одна из самых впечатляющих сцен в книге. Такова «нагота» хлеба. И поскольку повествование в романе ведется все же от первого лица, да еще и о жизни безграмотного человека, можно смело утверждать, что в конечном итоге он написан самим телом писателя, о чем говорит и крупнейший сирийский поэт Адонис: «Мохаммед Шукри [своей книгой] бросает вызов всем нам, пишущим людям, — чтобы мы писали своим телом, а не выражали одни лишь мысли!»
Теперь можно поговорить и о литературной судьбе книги, оказавшейся не менее сложной, чем судьба ее автора. Так, упомянутое простодушие рассказчика настолько смутило французских издателей, что они не решились считать «Голый хлеб» литературой, а Шукри — писателем (при всем бурном развитии «нового романа» во Франции того времени). По всей видимости, для французских интеллектуалов избавиться от формальных ограничений в литературе было куда проще, чем от колониальных предрассудков. Марокканский писатель и критик Ахмед аль-Мадини писал об этом: «Что же заставило обратиться к этому „феномену”? Ведь специально организованное для телевидения интервью и статьи во французской прессе об этой автобиографии не связаны с творчеством писателя. Суть здесь в открытии „странного существа”, пришедшего из „третьего мира”, этого „апостола” городской бедноты древнего Танжера. Издательства „Масперо” опубликовало книгу не в литературной серии, а Тахар Бенджеллун ни единым словом не обмолвился о Мухаммеде Шукри как о писателе, он говорил о нем только как о человеке, который восстает против несправедливости... Возникает законный вопрос: кто обманщик и кто обманутый? Какие же законы сильнее: законы капиталистического рынка, требующие „сенсаций”, или законы литературы?»
Но у французов, в отличие от соотечественников писателя, по крайне мере была возможность прочесть книгу. После успеха в Европе, Шукри в 1982 году на собственные средства издает «Голый хлеб» в Марокко. Через год по настоянию религиозной верхушки страны книгу запрещает лично министр внутренних дел Дрисс Басри (запрет на ее публикацию продлится до 2000 года): с их точки зрения, непочтительное отношение к отцу и Богу, а также описания насилия, подросткового секса и употребления наркотиков были неприемлемы в художественной литературе. То есть писатель с детства оказался как бы между двух огней: с одной стороны — европейский колониализм, создавший чудовищное социальное расслоение между разношерстной международной зоной (создана французскими властями в 1912 году) — пристанищем беглых белогвардейцев, нацистских преступников и авантюристов всех мастей, где процветали торговля наркотиками, контрабанда и проституция — и сельскими районами страны, где царили голод и нищета; с другой — религиозный фундаментализм местных коррумпированных властей, заинтересованных в сохранении сложившегося status quo.