Достоинство и спокойствие.
Изумрудный газон оторочен низеньким чугунным узором, точно черным кружевом.
Легкий розовый запах портвейна.Ведомые за руки мамами, дедушками и бабушками строгие дети с футлярами скрипок и виолончелей расходятся, как из церкви, из музыкальной школы.
Смешливые девушки-подростки отважно заглядывают встречным в глаза.
Респектабельный фотограф в зеленой замшевой кепке который год щелкает навскидку прохожих у одного и того же дома на Дерибасовской, рассовывая им в руки самодельные визитки в надежде за трешку всучить и самое фотографию.Винный подвальчик на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта окрещен языкастыми одесситами «Две карлы».
Крутая лестница сводит в чисто прибранное, вроде больничного, пространство перед стойкой.
Тут можно выпить по стаканчику крепленого вина, прислонясь спиной к стене и любуясь в полурастворенную наверху дверь голубым треугольником неба с вторгшейся в него узловатой веткой и крепкими ногами спешащих мимо девиц в коротких юбках и волшебно мелькающих белоснежных трусиках.Апрель 1979
Бегство на океан Фрагменты путешествия
1.
Лето в Москве хотело еще продолжаться,
но истощилось уже.
И август болел золотухой.
С чемоданом и сумкой, тянувшей плечо,
я очутился в кочующей стае, облепившей аэропорт.
Беженцы с теплого юга
с разноцветной курортной поклажей,
с детьми, уже покрытыми пылью сверху загара,
и с фруктами нежными в дырчатых клетках, где им
суждено задохнуться,в кресла вселились,
пили из термосов чай на полу,
дни коротали в очередях за газетой и вареными
курами Аэрофлота,а по ночам жгли костры
в роще соседней, обступившей железнодорожную ветку.
И не могли улететь.Взрослые были бессильны.
Дети ныли.
Аэропорт захлебнулся багажом, пассажирами, почтой.
И я,
захлопнувший дверь за собой всего лишь
в каком-нибудь часе езды,сразу тут обездомел,
затерялся и слился с толпой,
как это бывает на вокзалах, в больницах и очередях
с любым,
и в жабры вобрал уже транспортный скудный уют.
Но где-тоза загородкой невзрачной,
в неведомой книге, испещренной пометками
и растрепанной
от перелистываний,
был заложен ничтожный листок,
продиктованный кем-то, слегка перевравшим
мое имя, по телефону.На рассвете
чудесный листок
помог мне пройти через зал,
где спали, жили в очередях и водой поили детей,
выйти на воздух,
вдохнуть керосиновый ветер летного поля
и взойти
по колеблющимся ступеням
в большой самолет,
улетавший далеко на восток.
2.Замечали ли вы
(а я увидал еще в детстве)
что карта страны некрасива
и похожа
на схему разделки туш коровьих?
Такие висят за прилавками у мясников
гастрономов московских.
Но с воздуха
она не похожа на карту.
До Хабаровска длилась восемь часов
просторная пустая заманчивая
земля.
3.Краевое начальство металось.
На бедные головы провинциальных властей нагрянул
всемирный конгресс, что-то об океанах,
с небывалым стечением профессоров, вероятных шпионов,
прессы развязной
и соглядатаев
из самой Москвы.В серых шапочках девушки-милиционеры,
мобилизованные из паспортисток,
терялись на перекрестках
при виде лезущих под колеса заморских гостей
в гремящих значками панамах
и нерешительно ко рту свистки подносили,
как губную помаду.Хабаровск был скучен.
Никакого дела невозможно было начать.
Оставалось бродить по улицам пыльным центральным.В очереди длиннющей
за бутылками тусклыми с надписью «вермут»
знаток объяснял, что дешевое вино не бывает плохим.И только Амур влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.
Чиновник,
тучный и немолодой,
исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,
сказал:
«Что ж тут сидеть!
Мне звонили.
Кета уж низовья прошла».
И, сожалея, контору свою оглядел
со столами в бумагах, не готовых к отправке.
Под припухлыми веками
глазам его виделись моторки на середине реки,
выгибающаяся кета,
ночлег.Ход кеты
был естественным ритмом,
вроде месячных у женщин,
по которому жила вся река на огромном своем
протяженье.
4.Европейские реки
давно превратились в пруды
для прогулок с музыкой и буфетом.