одуревший от счастья.
Юная лейтенантская жена в слезах.
Женщина-подросток
всхлипывает, рот заслоняет букетом,
лепечет свою беду:
мужа перевели к китайской границе.
Там два дома всего, и солдаты.
Завтра ему уезжать.
А ей обратно на Шикотан, с вещами ждать вызова
много недель.
Всего пять месяцев, как ее он на остров привез
и они поженились.
Вон и сам лейтенант на причале.
Худощавый парнишка с ночной синевой под глазами.
Чтобы видеть его,
она забиралась все выше по железным ступенькам,
и замерла
у какой-то подъемной стрелы.
Больше не сдерживая рыданий.
Только рот заслоняя растрепанным желтым букетом.
Теплоход отходил.
И рвались разноцветные ленты.
Ей на вид еще нет двадцати.
Бронзовые волосы, завитые вчера в парикмахерской,
раскрутились.
Опадающий букет.
Мокрое лицо повернуто в сторону отодвигающихся причалов.
Часа через два
я увидал ее снова, в компании чернявых парней,
возле шлюпки.
Они пили вино и смеялись.
И букета не было в ее руках.
Путешествие в море прескучная вещь.
Карта, расстеленная на столе и прижатая раковинами
по углам, обещает иное,
когда водишь пальцем по голубой воде,
заходя на желто-коричневые острова.
А тут белое крашеное железо.
Пустая вода.
Лотерейный автомобиль в пересохшем бассейне,
и на палубе ни души.
Только в баре тепло.
Мне попалась хорошая книга.
Я валялся в каюте
и читал хронику странствий морских, полную
удивительных описаний.
После вышел на воздух, закутавшись в куртку.
Судно шло,
подрагивая под ногами, и во тьме
не зажглось ни звезды.
Только молочная дорога растекалась за кормой.
Да справа дрожали архипелаги огней.
Штурман сказал: «Пролив Лаперуза», —
и дал мне бинокль.
Я увидел гирлянды лампочек, как в праздник
на московских мостах,
над мокрыми палубами шхун
и каких-то людей, ворочавших сети.
Японцы ловили кальмаров.
Из облика южного Сахалина
еще не стерлись японские черты.
Некая аккуратность в природе, в отдельных постройках.
На острове много корейцев.
Давно перебрались из Страны чучхе по каким-то контрактам
и возвращаться не думают.
Подданства им не дают, но не гонят.
В сахалинских туманах они умудряются вырастить овощи,
и выносят на рынок.
Зимой нанимаются на целлюлозные заводы.
Плодят детей.
А то доставляют хлопоты закону
и отправляются в лагеря,
откуда бегут целыми стаями.
Бежавших редко находят.
От японцев осталась игрушечная узкоколейка.
Вьется меж сопок от Южно-Сахалинска до Холмска,
то и дело ныряя в туннели.
И угадать невозможно вид следующего распадка.
Из красно-багрового мира въезжают вагончики
в нестерпимо желтый.
После в серый, над речкой.
А там в летний – зеленый, коричневый, голубой.
Из туннеля в туннель,
стуча колесами по детской колее,
открывая едущему новый игрушечный вид.
Холмск.
В узкой речной горловине рыбоводный завод.
Речка забита горбушей.
Так много ее,
что выпрыгнувшая из воды
уже не может затиснуться в стаю
и хлопает плоско
по серым спинам других.
Точно долгая нервная очередь за чем-то крайне нужным,
простым.
Иная, не дотерпев, выметывает прямо в толчее,
и течение сносит ее
в розовой пене икры обратно к морю,
где ждут уже жирные чайки.
Погулявшая в океане,
избежавшая умных японских снастей,
рыба приходит
к перегородившим реку мосткам,
на которых орудуют мастера в оранжевых фартуках.
Сачком с длинной ручкой выгребают ее из воды,
как лопатой,
и бросают на доски.
Короткий удар деревянной киянкой —
будто собрались выправить еле заметную выпуклость
на рыбьем темени,
взмах ножа,
и вдоль тела движенье руки, как гладят ребенка.
Икра льется в цинковый ящик.
Обтрепанные рыбьи тела
закатывают в консервные банки для всеядной Москвы.
Или скармливают на звероферме будущим бабьим шубкам.
А еще бросают собакам.
В бассейнах
под частым переплетом стекла
зреют оранжевые зерна морских косяков.
Завод японских времен.
Чистота деревянной архитектуры радует глаз.
Маленький парк,
чтобы было приятней работать.
За ним унылый пейзаж.
Голые сопки
в серых пнях от сведенных лесов.