Разумеется, я скучал по ним, скучал по их признательности нам, если можно это так назвать. Я завидовал их незащищенной жизни.
Было ли их бродяжничество бесшабашностью юности или оно коренилось в исполненном принципов невыразимом инакомыслии — сказать трудно. Их подняла культурная волна, конечно же, нельзя целиком списывать все это на войну во Вьетнаме, и любой из них, если и проявил в чем инициативу, так только в том, что дал этой волне себя подхватить. И все же в этом особняке, теперь жутко затихшем, я вновь ощутил, как требует своего мой возраст. Присутствие всего этого народа вокруг давало мне понять, что наше отшельничество кому-то нужно. Когда же народец упорхнул и снова остались только мы с братом, я здорово пал духом. Мы снова остались один на один с нашими тревогами, с внешним миром, пустившимся соперничать с нами, словно бы он отозвал своих послов.
Беды наши начались с керосиновой плитки, принесенной некогда Лэнгли. Однажды утром, когда он готовил омлет, она загорелась. Я сидел за кухонным столом и расслышал похожий на дуновение легкий хлопок взрыва. Разумеется, за годы мы запаслись несколькими огнетушителями разных типов и марок, но от тех, что оказались тогда на кухне, проку оказалось мало, полагаю, их содержимое со временем выдохлось. Брат давал мне отчет о текущем состоянии дел голосом, в котором звучала сдерживаемая тревога. Лэнгли: «Пены из огнетушителя как раз хватило, чтобы на время сбить огонь с плитки, но она продолжает чадить». Это-то я улавливал. Брат обернул керосинку посудным полотенцем и выбросил через кухонную дверь на задний двор.
Казалось, это решило проблему. Я понял, что брат мой смущен, по тому, как тихо он прикрыл кухонную дверь и не проронил ни слова, пока мы ели холодный завтрак.
Не прошло и часу, как я услышал завывания сирен. Я сидел за «Эолом» и пропустил их мимо ушей: вой пожарных машин и «скорой помощи» слышишь в этом городе днем и ночью. Я подобрал звуки сирен на рояле: ля, переходящие в си-бемоль и обратно к ля, — но тут звуки приблизились и замерли на низком рыке, как мне показалось, прямо перед нашим домом. Громкие удары в дверь, крики: «Где горит, где?» — когда вломилась орава пожарных. Они оттолкнули меня в сторону и, матерясь, попытались пробраться на кухню, таща за собой шланг, о который я споткнулся. Лэнгли кричит: «Что вы делаете в этом доме, пошли вон!» Их вызвали жильцы соседнего дома из красного кирпича, чей палисадник примыкал к нашему заднему двору. Все эти годы мы этих соседей ни разу не встречали и не говорили с ними, мы не знали, кто они такие, разве что подозревали, что именно они много лет назад подбросили нам в почтовый ящик неподписанное письмо, протестуя против наших танцев с чаем. А теперь они сообщили, что у нас на заднем дворе пожар, что, как оказалось, действительно имело место. «Почему бы этим людям не заниматься собственными делами?» — бормотал Лэнгли, глядя, как пожарный шланг, подключенный к гидранту у бровки тротуара перед домом, напрягается, толчками проходя лабиринт сложенных в груды газет, болтаясь туда-сюда среди сложенных стульев и столиков для бриджа, расшвыривая стоящие напольные лампы и кипы холстов, как пожарные нацеливают брандспойт через заднюю дверь на дымящиеся остатки хлама, состоящего из отслуживших шин, странных предметов мебели, бюро без ножек, матрасных пружин, двух адирондакских кресел и иных предметов, хранившихся на заднем дворе в ожидании того, что наступит день, когда мы найдем, как их использовать.
Лэнгли после будет настаивать, что пожарные перестарались, хотя запах гари висел не одну неделю. Потом явился инспектор из Пожарного департамента, взглянул на дымящийся мусор и сообщил, что нам выпишут повестки в суд и, вероятнее всего, оштрафуют за незаконное хранение горючих материалов в жилом районе. Лэнгли сказал, что, если это случится, он подаст иск на Пожарный департамент за уничтожение собственности.
— Ваши бойцы натоптали своими сапожищами кучу грязи у нас на полу, — заявил брат, — дверь на кухне сорвана с петель, они прошлись здесь, как вандалы, в чем вы сами можете убедиться по этим разбитым вазам… по тем лампам там… и взгляните на эти ценные книги, вздувшиеся от воды, которая пролилась на них из-за чертовых протечек в пожарном шланге.
— Что ж, мистер Кольер, вы правы. Думаю, это малая цена, которую пришлось заплатить за то, что у вас осталось жилище, где вы можете жить.
Пожарный инспектор, который показался мне интеллигентным человеком в годах — он употребил слово «жилище», которое нечасто услышишь в обычном разговоре, — наверняка осматривался, разглядывая все, и, хотя ничего не сказал, зато, должно быть, доложил обо всем увиденном у нас, поскольку и недели не прошло, как мы получили заказное письмо из Департамента здравоохранения с требованием назначить время для проведения оценки внутреннего состояния… и далее был указан адрес нашего особняка.
Мы, разумеется, письмо проигнорировали, но чувство, что на нашу свободу хотят посягнуть, осталось. Все, чего мы добились, так это то, что подвигли людей с официальными полномочиями взяться за нас. По-моему, именно тогда Лэнгли заказал полный набор книг по юриспруденции в каком-то колледже на Среднем Западе, предлагавшем получить диплом юриста заочно. К тому времени, когда книги пришли (в упаковочном ящике), мы были уже на прицеле не только у Департамента здравоохранения, но и у Агентства по взиманию долгов, которое действовало по поручению Нью-Йоркской телефонной компании, у адвокатов из «Консолидэйтед Эдисон» (за нанесение ущерба их собственности — полагаю, речь шла об электросчетчике в подвале, раздражающе жужжавшей штуковине, которую мы утихомирили молотком) и у сберегательного банка «Гривенник», который унаследовал нашу закладную и заявил, что ввиду несоблюдения сроков оплаты мы оказались под угрозой лишения права обратного выкупа особняка. Замыкало же цепочку Вудлоунское кладбище, поскольку мы почему-то забывали оплачивать счета по уходу за участком с могилами наших родителей. Это письмо пришло не последним: сквозь щель для почты в двери на пол продолжали сыпаться письма, содержание которых в данный момент я припомнить не могу. Но по какой-то причине именно кладбищенский счет больше всего потряс моего брата. «Гомер, — сказал он, — ты можешь припомнить хоть кого-то, кто был бы столь же развращен, как эти люди, до такой степени привыкшие наживаться на смерти, что требуют немалых денег за выдергивание нескольких стебельков травы у могильного камня? В конце концов, кого волнует, как выглядят могилы? Уж, конечно же, не тех, кто в них лежит. Что за мошенничество! Это же просто проявление неуважения — профессиональная забота о мертвых. Да пусть все кладбище вернется в свое первозданное состояние, говорю я. В такое, каким оно было во времена манхэттенских индейцев, — пусть там будет некрополь из покосившихся камней и ангелов, наполовину скрытых в североамериканском лесу. Вот это, по моему мнению, и выказало бы истинное уважение к мертвым, стало бы священным признанием — во всем своем великолепии — жуткого мира жизни и смерти».