После нескольких дней молчания, царившего в нашем доме, я сказал Лэнгли:
— Это мученичество, вот это и есть мученичество.
— Почему? — переспросил Лэнгли. — Потому, что они были монахинями? Мученичество — изобретение религии. Если бы это было не так, почему же ты не говоришь, что четыре маленькие девочки, зверски убитые в воскресной школе в Бирмингаме, мученицы?
Я думал об этом. Не исключаю и такую возможность: монахиня простила бы своего насильника и коснулась бы его лица двумя перстами, когда тот подносил ей пистолет к виску.
— Есть разница, — сказал я. — Набожная вера монахинь привела их в обитель зла. Они знали, что идет гражданская война, что по стране бродят вооруженные дикари.
— Ты дубина! — заорал Лэнгли. — Кто, по-твоему, их вооружил? Это наши дикари!
Только вот я не знаю точно, когда все это случилось. То ли мой разум дает сбои и хранящиеся в нем воспоминания стираются, то ли я наконец-то внял принципам вневременной газеты Лэнгли.
* * *
Ставням нашим так никогда и не суждено было раскрыться. Лэнгли договорился с газетным киоском, где покупал свои газеты, чтоб их доставляли к нашей входной двери. Ранние выпуски утренних газет прибывали обычно часов в одиннадцать вечера. Вечерние доставлялись к нашему порогу к трем часам дня. Когда Лэнгли все же выходил из дому, это случалось только поздним вечером. Покупки он совершал в бакалейной лавке, которая открылась всего в нескольких кварталах на север от нас, и там продавался вчерашний хлеб. Брат взял за правило опекать эту лавку, покупать там больше того, что нам было нужно, в общем-то, поскольку местная газета, освещавшая приемы в посольствах и показы мод и публиковавшая интервью с дизайнерами внутренних интерьеров, сообщила, что хозяином лавки был латиноамериканец. «Господи боже ты мой, — кричал Лэнгли, — бегите, если жизнь дорога, они уже здесь!»
По правде сказать, это был один из признаков меняющегося города: медленная, едва ощутимо накатывающая волна с севера — одного пустяка вроде бакалейной лавки или пары негритянских лиц, замеченных на улице, хватало, чтобы наши соседи вздымали руки вверх. И разумеется, нам с братом неизбежно суждено было сыграть роль Первопричины: это же Кольеры, если говорить о том, что дало о себе знать, и подстрекали к такому несчастью. Вся враждебность, что была направлена на нас со времени пожара у нас на заднем дворе… нет! нарастала со времен наших танцев с чаем… без остатка выплеснулась наружу.
Довольно регулярно мы получали анонимные письма с ругательствами. Помню день, когда конверты, просунутые в дверную щель и рассыпавшиеся по полу, чем-то напомнили мне трепыхание рыб, пытающих выскочить из сетей. Нам угрожали, нас поносили, а однажды в конверте, который мы вскрыли, роль послания сыграл дохлый таракан. Был ли это иероглиф, сообщавший о том, как представляет нас себе наш корреспондент? Или это означало, что по нашей вине вся округа кишит паразитами? Что правда, то правда, тараканы у нас были, и были с тех пор, как я себя помню. Меня они никогда не беспокоили, бывало, почувствую, что ползет что-то по коленке, и смахиваю, как смахнул бы муху или комара. Лэнгли относился к тараканам с уважением, как к существам, наделенным своего рода разумом или даже признаками личности — с их хитроумной увертливостью, с их смелостью, когда, почуяв угрозу, они очертя голову бросались вниз с поверхности стола. А еще они были способны выражать неудовольствие шипением или писком. Тем не менее мы устраивали для них ловушки, и, разумеется, было глупостью обвинять нас в том, что это от нас они перебегают в другие дома. Люди в нашей округе стеснялись признаться, что в их собственных изысканных домах водятся паразиты. Только вот тараканы стали обитателями этого города еще со времен Питера Стайвесанта.[29]
Лэнгли отложил свои газеты, сложив в стопку ежедневные, чтобы прочесть попозже, потому что теперь большая часть времени у него уходила на занятия юриспруденцией в заочной школе права. То были не просто учебные задания. Он отбивался не только от коммунальщиков и других кредиторов, но и от Пожарного департамента и Департамента здравоохранения, а те требовали допустить их в особняк для проверки того, что вызывало у них тревогу. Ему удалось найти устав города, что осложнило положение чиновников, когда те пригрозили добиться судебных предписаний. Брат договорился также с адвокатом «Общества юридической помощи», который (без всякой оплаты) был готов по указанию Лэнгли совершить различные юридические процедуры в качестве препятствий им, если дело дойдет до следующей стадии, а мы были уверены, что дойдет. В общем, нам предстояло занять позицию, при которой рядовой поверхностный осмотр инспектором Пожарного департамента после пожара на заднем дворе (из-за него-то весь сыр-бор и разгорелся) не был бы достаточным основанием для нарушения конституционного права на неприкосновенность жилища.
Мне было ясно, что Лэнгли смаковал все это, и я радовался, видя, как он для разнообразия пустился в предприятие, имеющее практический смысл. Это привнесло в его жизнь такие понятия, как «здесь и сейчас», безотлагательность и перспектива, хорошее и плохое, результат, чего не могло быть при возне с его вечной, никогда не достижимой, платонической газетой. Мой же единственный вклад состоял в том, чтобы время от времени выслушивать обнаруженные им образчики юридических рассуждений, которые, как казалось брату, шли прямиком из сумасшедшего дома.
Несомненно, наладить отношения с соседями и избавиться от осложнений с бюрократами не помогало и то, что в то время весь Нью-Йорк переживал упадок гражданского порядка: муниципальные службы не справлялись (неубранный мусор, размалеванные вагоны подземки), уличная преступность росла, число наркоманов множилось. К тому же я понял, что и наши профессиональные спортивные команды показывают результаты, далекие от желаемых.
В такой ситуации закрытые ставни и два четверных запора на входной двери, по-видимому, имели смысл. Теперь моя жизнь проходила только в пределах дома.
* * *
Примерно в это время я заметил, что мой дражайший «Эол» утратил полтона на средних октавах. Басовые клавиши и верхний регистр вроде бы были в порядке, и мне казалось странным, что рояль так выбивается из гармонии по своему собственному усмотрению. Ну разумеется, думал я, раз ставни закрыты, в особняке стало сыро, а при том, что во всех помещениях скапливалась пыль (все, что только можно вообразить, набивалось туда почти до потолка, не говоря уже о кипах газет, служивших стенами для наших похожих на лабиринт проходов), чего ж удивляться, что это подействовало на такой хрупкий инструмент. В дождливый день влага прямо ощущалась, а неприятный запах подвальной плесени, похоже, пробивался через пол.
Были, разумеется, и другие фортепиано и фортепианные механизмы. Некоторые были расстроены, что и понятно: было бы странно, если бы они не расстроились, но встревожился я, когда подошел к механическому пианино, которое держал накрытым куском пластика, и услышал ту же резкость звука на средних октавах. Потом я походил кругом и на ощупь отыскал небольшое переносное электрическое пианино (компьютер, по сути: в разных режимах эта штука звучала как флейта, или как скрипка, или как аккордеон и так далее), которое Лэнгли недавно принес домой. Помню, меня обрадовало то, что пианино легко умещалось на столе. Потому как первый компьютер Лэнгли был размером с холодильник: снабженная вакуумными трубками здоровенная неуклюжая громадина, которую брату удалось купить (за бесценок, уверял он) только потому, что это была устаревшая модель. Брат так и не сумел опробовать эту махину и узнать, способна ли она делать то, что положено компьютеру (что-нибудь из области вычислений, заметил он, а когда я спросил, вычислений чего, сказал: чего угодно), поскольку к тому времени у нас уже не было электричества. Так что я не понимал, каким образом этот маленький компьютер (на вид небольшая клавиатура да еще и на батарейках) производил вычисления, необходимые для того, чтобы играть музыку. Но когда я щелкнул включателем и проиграл гаммы, этот инструмент, не имевший ничего похожего на струны, способные звучать фальшиво, все-таки зазвучал фальшиво в среднем регистре, в точности как мой «Эол».
29
Служащий голландской Вест-Индской компании (р. 1610), в 1647 г. был назначен генеральным директором колонии Новая Голландия (ныне Нью-Йорк). В 1664 г. колония сдалась английскому флоту, вошедшему в гавань. Через восемь лет Стайвесант умер на своей ферме на о. Манхэттен. В этой части Центрального района Нью-Йорка его имя сохранилось в ряде современных названий.