Именно теплое и податливое тело Джулии, ее иноязычное мурлыканье и убедили меня мало-помалу выбросить из головы пострадавшее достоинство Шивон, когда они с Джулией поменялись местами в домашней табели о рангах, и уже Шивон пришлось выслушивать указания. У этой добродетельной женщины было всего два выхода: уволиться либо молиться. Только была она, насколько мне известно, одинокой ирландкой средних, даже скорее преклонных лет, совсем без семьи. Годы службы в нашем доме и были ее жизнью.
В таких обстоятельствах люди привязываются к месту работы, какой бы безрадостной та ни была, и откладывают деньги, копейку к копейке, на то время, когда, как они надеются, им устроят достойные похороны. Я хорошо помню, что, когда умерла мама, Шивон прямо-таки рыдала на ее могиле от горя, она, Шивон, была настолько чувствительна к смерти, насколько это дано лишь глубоко верующим людям. И вот под конец лишь молитва остается для нее средством, помогающим перенести страшный удар по ее гордости за место и по ее чувству обладания домом, неизменно возникающему у прислуги, считающей, что именно она отвечает тут за порядок. И если в своих молитвах она просила об обретении своего былого места или (в минуты горечи, о чем еще придется держать ответ пред святым отцом) о мести, то, что бы ни изрек Господь, я бы сказал, что на ее молитвы был получен ответ в виде протестантки Пердиты[8] Спенс, подруги Лэнгли с детских лет, которую тот сопровождал при выходах в свет и которая однажды вечером по его приглашению появилась у нас за ужином.
Потому как время шло, и Лэнгли начал выкарабкиваться из своей хандры. Не то чтобы можно было услышать, как он насвистывает или находит повод прийти от чего-то в восторг, но только его колкий ум обретал остроту, как в былые дни. Пердита Спенс была предметом его интереса еще с самого отрочества, и, полагаю, дальше этого он бы и не продвинулся в своем откровенном чувстве к ней. Я раз-другой видел у нас дома до того, как на мои глаза легла тьма, и сейчас я извлекал ее образ из памяти, мысленно прибавляя ей лет, прислушиваясь к тому, что она говорит. Общие черты ее я помнил, как то: длинный нос, слишком близко посаженные глаза и плечи, выглядевшие так, будто под своей английской блузкой она носит эполеты. Кажется, еще в сознании застрял образ мисс Спенс, марширующей по Пятой авеню плечом к плечу с суфражистками, хотя, возможно, эту красочную сцену я домыслил уже сам. Зато знаю точно: ростом она была вполне под стать Лэнгли, который вымахал выше шести футов.[9] Стало быть, для женщины высоковата, и, еще до ужина выслушав ее замечания об обществе, к которому принадлежали обе наши семьи, я пришел к выводу, что и в социальном плане она идеально ему подходит — если только ему удастся пробудить в ней желание жить той жизнью, какой жил Лэнгли до того, как отправился на войну, а значит, если ему что и нужно, так это умерить темные инстинкты собственного разума.
Мы с Лэнгли оба переоделись к ужину, и мне как-то удалось установить перемирие между Джулией и Шивон, чтобы они вдвоем сумели привести все в порядок, и это, судя по запаху мебельной политуры, который я улавливал от своего «Эола», по тому, что камины в кабинете и жилых комнатах горели без удушливого дыма, чего я по привычке ожидал, у них явно получилось. Лэнгли достаточно наговорил миссис Робайло, чтобы подвигнуть ее приготовить его меню, состоявшее из устриц в половинках раковин, щавелевого супа и мяса, запеченного в духовке с картофельным суфле и зеленым горошком. А еще он спустился в подвал за белым и за красным вином. Однако щебетавшая до того Пердита Спенс разом умолкла, когда Джулия, подав первые два блюда, поставила мясо и села с нами за стол. Я услышал, как скрипнул под Джулией стул, как она деликатно кашлянула и, показалось, даже ее почтительную улыбку.
После долгого молчания Пердита Спенс проговорила:
— Как это ново, Лэнгли, впрягать в работу гостей. Где ж тогда мой фартук?
Лэнгли: Джулия не гостья.
Мисс Пердита Спенс: Вот как?
Лэнгли: Когда она подает, она прислуга. Когда же сидит, она возлюбленная Гомера.
— Своего рода гибридная ситуация, — говорю я, разъясняя положение вещей.
Повисло молчание. Я не слышал, чтобы кто-нибудь даже вина отпил.
— И в конце концов, — сказал Лэнгли, — отличительные признаки человека — штука загадочная. Можем ли мы быть уверены хотя бы в том, что существует нечто, именуемое «собственное я»?
Заключительная речь мисс Пердиты Спенс, обращенная к одному лишь Лэнгли, единственной персоне в комнате, достаточно, по ее оценке, высокопоставленной, чтобы удостоиться узнать ее мнение, оказалась и вправду весьма интересной. Не было и тени обиды, какую следовало бы ожидать от девушки ее класса, оказавшейся за одним столом с прислугой. Она сказала (а я после стольких лет способен лишь пересказать это своими словами), что, учитывая ущербное состояние братца Гомера, она понимает его стремление попользоваться любой подвернувшейся под руку бедняжкой. Однако усаживать это самое существо за обеденный стол — это сродни неучтивости какого-нибудь паши, которому мало обладать властью, так ему еще и надо ее продемонстрировать. Вот она, эта женщина-иммигрантка, которой пришлось покориться его воле из страха потерять работу, уселась за стол, за которым ей явно неловко, чтобы выставить напоказ свое полное раболепие.
— Женщина не ручная обезьянка, — заявила мисс Спенс, — и, если уж ее, к ее стыду, используют, так пусть это происходит в темноте, где ее рыдания не слышны никому, кроме насильника.
— Я провожу тебя домой, — сказал Лэнгли.
Так что ужин был оставлен нам с моей возлюбленной. Джулия положила мне всякой всячины на тарелку и сама уселась рядом со мной. Не было сказано ни слова: мы знали, что должны делать. Под надзором миссис Робайло, время от времени заглядывавшей с кухни и застывавшей в дверях, не сводя с нас глаз, мы продолжали есть за четверых.
8
От perditus — потерянная (лат.). Это имя (Утрата) Шекспир придумал для героини пьесы «Зимняя сказка».