«Стоит рассмотреть, что же именно желают показать мифы, выводящие богов
смеющимися и притом смеющимися неудержимо.
Неумолкающий подняли смех блаженные боги –
говорит поэзия (Ил., I, 599 сл.).
Глядя как по дому с кубком Гефест задыхаясь метался.
Что это за смех богов и почему они смеются, когда Гефест движется и действует?
Богословы говорят, что Гефест, как мы сказали в другом месте, есть творец и создатель
всего видимого мира. Поэтому и говорится, что он устроил богам дома (Ил., I, 607):
Гефест, знаменитый хромец обеногий
Им построил дома с великим умом и искусством,
приготовил им украшенное пристанище. И он представляется хромающим на обе
ноги, поскольку и работа его безногая, потому что движущееся умом и мышлением не
нуждается в движении ног, как говорит Тимей (Plat. Tim. 34а). Он называется начальником
кузнечного ремесла и сам действует в качестве кузнеца, потому что неоднократно в поэзии
воспевается медное тебо; и много другого можно найти удостоверяющего это мнение. Так
как весь промысел о чувственном, согласно которому (боги) помогают Гефесту в
демиургии, называется « детской игрой богов» (почему, мне кажется, и Тимей (42 d)
мировых богов называет юными, как возглавляющих вещи, которые вечно становятся и
достойны шутки), то мифотворцы обычно именуют смехом эту вот особенность
промысла действующих в мире богов. Поэтому и когда поэт говорит, что боги при
движении Гефеста, радуясь, смеются неугасимым смехом, этим выявляется не что иное,
как то, что они становятся содемиургами и деятелями искусства Гефеста и суть
искони устроители порядка для всего. Он (Гефест) приготовляет все украшенные
пристанища богов и расширяет промышлениями богов все физические потенции, а они
(боги), действуя с подобающей им легкостью и не оставляя свойственного им
наслаждения в благе, дают этим потенциям свои деяния и приводят все в движение
своими действенными промышлениями. Говоря кратко, смех богов следует определить как
щедрую энергию, направленную на все, и причину порядка того, что находится в мире.
Поэтому непостижим этот промысл, и неистощимо у богов дарование всех благ; и следует
признать, что поэт справедливо именует это их неугасимым смехом.
Мифы говорят, что боги не плачут, а смеются неудержимо, так как слезы их
относятся к промыслу о вещах смертных и подверженных року, являясь то
существующими, то несуществующими знаками, смех же относится к универсальным и
вечно тождественно движущимся [320] полнотам (pleromata) универсальной энергии.
Поэтому, я думаю, когда мы распределим демиургические действия по богам и людям, то
уделим смех поколению богов, а слезы – состоянию людей или животных.
Слез твоих вечный предмет род смертных многострадальных.
Род священный богов возрастил ты с ясной улыбкой. Когда же мы в отношении к
небесному и подлунному миру по тем же основаниям распределим смех жителям неба, а
слезы жителям подлунного мира; когда мы примем в расчет рождения и смерти жителей
подлунного мира, то мы отнесем рождения к смеху богов, а смерти – к плачам (жителей
подлунного мира). Поэтому в мистериях первостоятели этих священных обрядов по
временам устанавливают и то и другое, о чем сказано в других местах.
Этого приема не понимают неразумные ни при совершении таинств теургами, ни при
этих образах (поэзии). Ибо без знания того и другого слушание (подобных мифов)
рождает в жизни многих сильное и нелепое смущение в отношении благоговения перед
божеством».
Необходимо твердо помнить, что предложенное толкование Гомера Проклом нельзя
считать и аллегорическим, ибо аллегория – там, где между отвлеченным толкованием и
толкуемой картиной – существенное неравновесие (так, в басне ее мораль могла бы быть
представлена какими угодно картинами из животного мира, и каждая такая картина
субстанциально не включает в себе выставленную здесь мораль; сами животные мыслятся
на самом деление всякой морали). В толковании же Прокла предмет (боги и их смех)
берется именно в самом существенном, самом, так сказать, субстанциальном и адекватном
смысле, как раз минуя всякие моралистические, антропологические, психологические и
вообще аллегорические суждения и ограничения.19)
Итак, божественная юмористика у Гомера обладает всеми чертами самого
обыкновенного юмора, только не нужно забывать, что это юмор именно богов, а не кого-
нибудь другого, т. е. юмор в космическом плане. Юмор возникает тогда, когда ожидается
серьезное осуществление какой-нибудь цели, а фактически эта цель осуществляется
неполно, плохо или уродливо и вместе с тем совершенно безболезненно и беззаботно для
того, кто ждет этого осуществления. Гомеровские боги, как и всякие боги, управляют
миром. Но мир у них получается довольно ущербный и полный всяких недостатков. А им,
бессмертным, это и не важно, даже вполне безболезненно и ни к чему их не обязывает. У
них ведь универсальная и вечно движущаяся полнота универсальной энергии, а в мире,
которым они управляют, все погибает, то рождаясь, то умирая, и потому все плачет. Вот и
получается и хохот и трагедия, космический хохот и космическая трагедия. Получается
мистерия и оперетта одновременно, трагедия и юмор в их полной одновременности и даже
[321] неразличимости. Без этого, как кажется, невозможно понять эстетической сущности
гомеровских богов вообще.
Если мы спросим оптимизм это или пессимизм? Ясно, что и эти последние два
термина и самая постановка такого вопроса являются чем-то абстрактным,
беспредметным.
В самом деле, юмор богов – это как будто нечто оптимистическое, а слезы людей –
это как будто нечто пессимистическое. На самом же деле гомеровские люди очень
настойчивы, всегда бодры и жизнерадостны, безумно любят жизнь и часто не очень боятся
богов, а иной раз даже и прямо их хулят, с ними борются и высказывают по их адресу
разного рода скептические сентенции.
Боги всесильны и хохочут, а люди плачут. Но вот Агамемнон, например, агитируя
воинов идти в наступление, мало помнит о богах и почти даже издевается над ними,
саркастически спрашивая данайцев, не ждут ли они защиты от Зевса, когда троянцы
подойдут к кораблям (Ил., IV, 240-249). Уж как, казалось бы, хорошо было жить Одиссею
у Калипсо среди сплошного наслаждения, да еще и сделавшись бессмертным. Одиссей же
бросил и свою любовницу, и предлагаемое ею бессмертие и поехал к своей смертной жене
и на свою земную родину. А Эней даже и вообще сомневается в происхождении людей от
богов, да заодно и не в самих ли богах. Кажутся полными скептицизма такие его слова к
Ахиллу (Ил., XX, 203-205):
Происхожденье друг друга мы знаем, родителей знаем,
Слышали много о них всем известных сказаний от смертных,
Но не видал ни моих ты в лицо, ни твоих не видал я.
И в дальнейшем Эней действительно считает эту похвальбу высоким
происхождением, неуместной болтовней: «Будет, однако, болтать нам с тобою, как малым
ребятам» (244). И далее (248 сл.):
Гибок у смертных язык, и много речей всевозможных
На языке их; слова же широко пасутся повсюду.
Так как здесь имеется в виду происхождение Энея от Афродиты и Ахилла от
Фетиды, то приведенные слова Энея, конечно, не очень благочестивы. Ахилл прямо