гомеровским творчеством, а это значит прежде всего с гомеровским стилем. И
действительно, подходя к судьбе у Гомера с эстетической точки зрения, мы находим здесь
некоторого рода самостоятельный предмет и притом весьма оригинальный, который хотя,
конечно, и связан с предметом истории религии, но все же имеет свое собственное,
самостоятельное и вполне оригинальное значение.
Отдельная личность в эпическую эпоху подчинена родовой общине и не обладает
настолько самостоятельным мышлением, чтобы устанавливать какие-нибудь научные
закономерности в природе и обществе, кроме тех общинно-родовых закономерностей,
которые подсказываются общественным бытием такой личности.
Природа и общество являются для нее одушевленным целым, организованным на
манер родовой общины. Все происходящее [331] в природе и обществе трактуется здесь
как необходимое, как абсолютное. Самое большое, на что способно эпическое мышление,
это объяснить все происходящее воздействием богов. Но почему боги действуют так, а не
иначе, тоже никому не известно.
В результате получается, что эпическое мышление имеет перед собою
одушевленный мир, весьма богатую и красочную жизнь природы и общества,
замечательную пластику всей художественной действительности, а с другой стороны,
эпическое мышление, неспособное разобраться в закономерностях природы и общества и
трактующее их вместе с богами как непререкаемый абсолют, по самой своей сущности не
может обойтись без понятий судьбы, потому что судьба-то и является здесь последней
инстанцией, все объясняющей и создающей для всего окончательную закономерность.
Устанавливать научные законы природы и общества человек общинно-родовой эпохи
не может. Однако потребность объяснять происходящее всегда была свойственна человеку,
начиная с первых проблесков его разумного сознания. Но как же объяснить происходящее
в природе и обществе, если общинно-родовое сознание считает родовую общину чем-то
наиболее понятным и наиболее объясняющим и если отнесение этой родовой общины ко
всей природе и ко всему миру превращает то и другое в некую универсально-мировую
родовую общину, т. е. в мифологию, и в своих объяснениях никуда дальше не идет? Как
объяснить извержение вулкана, огромное и гибельное наводнение, неожиданное
землетрясение, нападение соседней враждебной общины? Как объяснить рождение
живого существа или его смерть? Самое большее, что может тут сказать эпическое
мышление, это одушевить все происходящее и объяснить его как результат воздействия
богов или демонов. Но анархия всего происходящего этим не объясняется; и полная
неожиданность бесконечных событий и катастроф вопиет о каком-то еще другом
объяснении, т. к. даже тогдашнему сознанию вполне ясно, что одного мифического
олицетворения действующего вулкана в виде Тифона совершенно недостаточно и что сам
Тифон находится под действием каких-то еще более глубоких и уже совершенно
неизвестных сил.
Итак, строгий эпический стиль не может обойтись без понятия темной и безликой,
совершенно неведомой, но в то же время решительно всякую вещь определяющей судьбы.
Ведь эпический стиль слишком заинтересован в изображении и бесконечном любовном
рассматривании вещей внешнего мира, а также и людей с их внешней стороны. Но раз так,
то уже не остается ни времени, ни охоты рассматривать и изучать что-нибудь за пределами
этой блестящей видимости. А это и значит, что все неожиданное берется в своей
живописно-пластической непосредственности, теряет свою внутреннюю логику (не говоря
уже об установлении научных законов) и если как-нибудь объясняется, [332] то
объясняется наиболее примитивным и беспомощным способом, т. е. объясняется судьбой.
Поэтому, если эпический стиль есть результат примата общего над индивидуальным,
а объяснять происхрдящее все-таки как-нибудь надо, вот и получается, что эпический
стиль очень существенным образом связан с понятием судьбы.
При нашем рассмотрении судьба у Гомера приобретает для нас не столько
религиозный, сколько эстетический смысл. Судьба как эстетическая идея есть не что
иное, как обоснование видимой, осязаемой, живописно-пластической и блестящей
действительности ею же самой, без возведения ее к каким то еще другим более
высоким началам.
Чем больше поэт сосредоточен на блестящей видимости и чем меньше вникает в ее
внутренние и научные закономерности, тем большее значение приобретает для него
судьба. Поэтому эстетика судьбы у Гомера есть не что иное, как эстетика его довлеющей
себе и блестящей действительности природы, общества и богов. Учение о судьбе есть
первая в истории материалистическая философия, потому что возводить к судьбе – это и
значит обосновывать всю непонятную стихийную действительность на ней же самой,
причем философия эта создается пока еще в пределах мифологического мышления.
Такова внутренняя связь понятия судьбы у Гомера с эпическим стилем его
творчества. Разумеется, здесь говорится только об общинно-родовой формации и только
об эпохе Гомера. Другие эпосы, т. е. эпосы других народов и других поэтов, требуют
особого исследования. Тут возможны разного рода совпадения и несовпадения.41)
13. Исторические напластования в воззрениях Гомера на судьбу. От общей
эстетической концепции судьбы у Гомера теперь обратимся к обзору гомеровских текстов.
У Гомера находим разные исторические ступени развития в представлении о судьбе.
Оказывается, что в одних случаях судьба действительно все определяет, а в других все
определяет творческая воля героя, могущая выступать даже против ее велений.
Постараемся проанализировать само понятие судьбы у Гомера и прежде всего
отношение между судьбой и богами. Судьба настолько могущественна, что она выше даже
богов. И если сейчас идет речь о самом понятии судьбы у Гомера, то, конечно, прежде
всего надо разобраться в вопросе об отношении у него судьбы к богам.
На эту тему возникали ожесточенные споры. Так, одному крупному исследователю
Гомера хотелось видеть в нем [333] предшественника христианства, и он выдвигал тексты,
в которых ставилась судьба выше богов, да еще судьба эта персонифицировалась.
Получался действительно какой-то монотеизм, в сравнении с которым знаменитый
гомеровский политеизм уже получал второстепенное значение. Текстов этого рода у
Гомера достаточно. Другие, наоборот, выдвигали на первый план значение олимпийских
богов и старались всячески подчинить судьбу этим богам, для чего тоже выискивались у
Гомера соответствующие тексты; и надо сказать, что этих текстов тоже немало. Были и
промежуточные оценки Гомера. Подойдем к этому вопросу только строго исторически или
точнее социально-исторически. Невозможно приносить одни тексты из Гомера в жертву
другим. Весь этот разнобой есть не что иное, как отражение самых разнообразных
ступеней исторического развития. У Гомера в основном ретроспективно-резюмирующий
взгляд на всю общинно-родовую формацию. Он смотрит на нее как бы извне; и для него
все ее периоды имеют одинаково интересное значение, потому что все эти периоды он
рассматривает со своей собственной и единственной точки зрения, с точки зрения
человека восходящей цивилизации. Поэтому не будет ничего удивительного и в том, если
преобладание судьбы над богами мы отнесем к древним, еще хтоническим, еще
доолимпийским временам, ко временам, может быть, еще и матриархата. Тексты, в