Уильям С. Берроуз
Гомосек
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда я в конце 1940-х годов жил в Мехико, это был город с миллионным населением, идеально чистым воздухом и небесами того особого оттенка синевы, с которым так хорошо сочетаются кружащие стервятники, кровь и песок, – грубой, грозной, безжалостной мексиканской синевы. Мехико понравился мне с первого взгляда. В 1949 году жить там можно было дешево – большая колония иностранцев, сказочные бордели и рестораны, петушиные бои и корриды, а также любые мыслимые извращения. Человек холостой мог бы существовать там на два доллара в сутки. Дело, заведенное на меня в Новом Орлеане по обвинению в хранении героина и марихуаны, не сулило ничего хорошего, я решил не показываться в зале суда и снял квартирку в тихом буржуазном районе Мехико.
Я знал, что по закону о сроках давности могу вернуться в Соединенные Штаты только через пять лет, поэтому подал заявление на мексиканское гражданство и записался на курсы по майяской и мексиканской археологии в городской колледж Мехико. По "солдатскому биллю"1 я получал деньги на учебники и лекции, и мне выплачивалось месячное содержание – семьдесят пять долларов. Я подумывал о том, чтобы заняться земледелием или открыть бар на американской границе.
Город мне нравился. Трущобы грязью и нищетой намного превосходили азиатские. Люди срали прямо на улице, потом ложились и засыпали в собственном дерьме, а мухи заползали им в рот. Мелкие торговцы, бывало, что и прокаженные, разводили на перекрестках костры, на которых готовили еду – вонючее мерзкое месиво – и сразу предлагали ее прохожим. На тротуарах главной улицы спали пьянчуги, и полицейские их не беспокоили. Мне казалось, что в Мехико все без исключения овладели искусством не совать нос в чужие дела. Без всякого смущения можно было гулять по улице хоть с моноклем и тростью, – никто бы не оглянулся. Мальчики и юноши ходили по улицам под ручку, и на них не обращали внимания. Дело не в том, что людей не волновало, как о них подумают, – просто мексиканцу и в голову бы не пришло, что кому-то постороннему может что-то в нем не понравиться, – как не подумал бы критиковать кого-то он сам.
Мехико, в сущности, принадлежал восточной культуре: две тысячи лет болезней, нищеты, деградации, глупости, рабства, жестокости, психического и физического насилия. Город был зловещ, мрачен и хаотичен – особенным хаосом сновидений. Ни один мексиканец не был по-настоящему близок ни с каким другим мексиканцем, и когда убивал кого-то (а это случалось часто), так обычно – своего лучшего друга. Оружие носили все, кто хотел, и я читал о нескольких случаях, когда пьяных полицейских, открывавших огонь по выпивохам в баре, самих приканчивали какие-то вооруженные граждане. В иерархии власти полицейский занимал место не выше кондуктора трамвая.
Любого чиновника можно было подкупить, подоходный налог был очень низок, а медицинское обслуживание – весьма и весьма приличным: врачи конкурировали, давали рекламу и снижали цены. Триппер можно было вылечить за $2.40 – или купить пенициллин и колоться самостоятельно. Никаких правил, ограничивавших самолечение, не существовало, иглы и шприцы продавались повсюду. Все это происходило во времена Алемана2, когда правила mordida3, и пирамида взяточничества от обычного легавого доходила до самого Presidente. Мехико, к тому же, был мировой столицей убийств – самый большой процент на душу населения. Каждый день, помню, в газетах печатали такие вот истории:
Campesino4, только что из деревни, стоит на остановке и ждет автобуса: парусиновые штаны, сандалии из старой шины, широкое сомбреро, на поясе – мачете. Рядом ждет другой человек – в костюме, поглядывает на часы, что-то сердито бормочет. Campesino выхватывает мачете и начисто сносит соседу голову. А потом заявляет полиции:
– Он на меня смотрел muy feo5, и я уже не смог сдержаться. – Очевидно, человек в костюме был раздосадован, что долго нет автобуса, смотрел на дорогу, а campesino его не понял – и покатилась в канаву голова, жутко гримасничая и сияя золотыми зубами.
Два campesino уныло сидят на обочине. У них нет денег на завтрак. Но смотри-ка: мальчишка ведет несколько коз. Один campesino берет булыжник и вышибает мальчишке мозги. Они ведут коз в ближайшую деревню и там продают. Когда их окружает полиция, они сидят и завтракают.
В маленьком домишке живет человек. Прохожий спрашивает у него, как добраться до Айяхуаски.
– А, да вам вон туда, сеньор. – Он начинает водить прохожего кругами: – Где-то здесь была дорога. – Неожиданно он понимает, что не имеет ни малейшего понятия, где находится эта самая дорога, и какое ему вообще дело. Он хватает булыжник и убивает своего мучителя.
Campesinos перебили немало народу булыжниками и мачете. Гораздо опаснее политики и полицейские после работы – у всех автоматические пистолеты 45 калибра. Приходилось быстро учиться нырять в укрытие. Вот еще одна подлинная история: Politico с пистолетом узнает, что его девушка его обманывает – встречается в коктейль-баре с кем-то другим. С ней рядом случайно оказывается какой-то американский парнишка – и тут в бар врывается наш мачо: CHINGOA!6 Выхватывает сорокапятку и одним выстрелом сшибает паренька с табурета. Труп выволакивают наружу и бросают чуть дальше по дороге на обочине. Когда приезжают фараоны, бармен пожимает плечами, стирает тряпкой кровь со стойки и говорит только:
– Malos, esos muchachos!7
В каждой стране имеются свои Говнюки – например, какой-нибудь южный охранник правопорядка, считающий зарубки на стволе: сколько негритосов он ухайдакал, – так вот, осклабившийся мексиканский мачо тоже, разумеется, относится к таким откровенным уродам. А мексиканцы из среднего класса ничуть не лучше других буржуа на свете. Помню, в Мехико рецепты на наркотики были ярко-желтого цвета – как тысячедолларовые купюры или справки об увольнении из армии без льгот и привилегий. Как-то мы со Старым Дэйвом решили один такой рецепт отоварить – он получил его вполне законно у мексиканского правительства. Первый же аптекарь, к которому мы зашли, дернулся и зарычал при виде рецепта:
– No prestamos servicio a los viciosos!8
Мы ходили из одной fаrmacia в другую, и с каждым шагом нам становилось все хреновей.
– Нет, сеньор… – Должно быть, так мы прошли уже много миль.
– Никогда в этом районе раньше не был.
– Ну, давай еще здесь попробуем.
Наконец, заходим в крохотную farmacia – просто лавчонка, не больше. Вытаскиваю receta, и седая дама-аптекарь улыбается мне. Посмотрела на рецепт и говорит:
– Две минуты, сеньор.
Мы сели подождать. На окне стояли герани. Маленький мальчик принес мне стакан воды, о мою ногу терся кот. Через некоторое время дама вернулась с нашим морфием.
– Gracias, senor9.
Теперь все вокруг кажется нам чудесным: на рынке полно крохотных farmacias, снаружи – ящики и прилавки, на углу – pulqueria. В киосках продают жареных кузнечиков и мятные леденцы, черные от мух. Мальчишки, приехавшие из деревни, одетые в чистую холстину без единого пятнышка и веревочные сандалии: лица как надраенная медь, а глаза – черные, яростные, невинные, как у экзотических зверюшек, они ослепляют своей бесполой красотой. Вот стоит мальчик с резкими чертами и черной кожей, пахнет ванилью, за ухом у него – гардения. Да, ты нашел своего Джонсона10, но для этого потребовалось пробраться через всю Срань. Вот так всегда. Только начинаешь думать, что Землю населяют одни Говнюки, как встречаешь Джонсона.
Однажды в восемь утра мне в дверь постучали. Я пошел открывать прямо в пижаме – там стоял инспектор иммиграционной службы.
– Одевайтесь. Вы арестованы.
1
"Солдатский билль о правах" – закон 1944 года об обеспечении военнослужащих и ветеранов Второй Мировой войны, включая образование.
2
Мигель Алеман Вальдес (1902-1983) – мексиканский политический деятель, президент страны в 1946-1952 гг.
10
Джонсон – честный преступник из автобиографического романа Джека Блэка "Выигрыш невозможен", придерживавшийся высоких моральных норм при нарушении закона.