— Сегодня вечером конкурс красоты, — сказал он. — А завтра концерт джаз-оркестра. В четверг после обеда будет большой парад в честь королевы…
— Вы-то знали Синглтона или нет? — перебил его Кэлхун.
— Еще бы не знать, — откликнулся парикмахер.
Дрожь пробрала Кэлхуна при одной мысли, что, быть может, Синглтон сидел в этом же самом кресле. Он отчаянно силился отыскать в своем отражении скрытое сходство с Сииглтоном. И постепенно, высвеченная накалом чувств, стала проступать в его облике тайна — тайна его миссии.
— Он был клиентом вашей парикмахерской? — снова спросил Кэлхун и замер, ожидая ответа.
— Да он мне через жену родней приходится, — проговорил парикмахер сердито. — Только сюда он ни ногой. Слишком большой был Жмот, чтобы стричься в парикмахерской. Сам себя стриг.
— Непростительное преступление! — заметил язвительно Кэлхун.
— Его троюродный брат женат на моей свояченице, — сказал парикмахер. — Но Синглтон на улице меня никогда не узнавал. Прохожу, бывало, совсем рядом, вот как сейчас вы сидите, а он никакого внимания. В землю глазами уткнется, будто насекомое какое выслеживает.
— Самоуглубленность, — пробормотал Кэлхун. — Конечно, он вас и не видел.
— Какое там не видел! — парикмахер неприязненно скривился. — Какое там не видел! Просто я стригу волосы, а он купопы — вот и все. Я стригу волосы, — повторил он, словно бы само звучание этой фразы ласкало его слух, — а он купоны.
«Типичная психология неимущего», — подумал Кэлхун.
— А что, Синглтоны были когда-то богаты? — спросил он.
— Да ведь он только наполовину Синглтон, — ответил парикмахер. — А теперь Синглтоны утверждают, будто в нем вообще ни капли Синглтоновой крови нету. Просто одна из девиц Синглтон отправилась как-то на девятимесячные каникулы, а вернувшись, привезла его с собой. Потом все Синглтоны вымерли, а деньги оставили ему. Откуда другая половина крови, кто его знает. Только, сдается мне, заграничная она.
Особенно оскорбительна была интонация.
— Кажется, я начинаю кое-что понимать, — проговорил Кэлхун.
— Теперь-то он не стрижет купоны, — сказал парикмахер.
— Да, — голос Кэлхуна зазвенел. — Теперь он страдает. Он козел отпущения. На него взвалили грехи города. Принесли его в жертву за чужую вину.
Парикмахер застыл, разинув рот. Потом сказал уже более уважительно:
— Святой отец, вы его не за того принимаете. В церковь он отродясь не ходил.
Кэлхун вспыхнул:
— Я сам не хожу в церковь! — пробормотал он.
Парикмахер замер. Он стоял, будто не зная, что делать с ножницами.
— Это был индивидуалист, — продолжал Кэлхун. — Человек, который не хотел, чтобы его подогнали под мерку тех, кто его не стоит. Нонконформист. Это был человек глубокий, но он жил среди чучел, которые в конце концов свели его с ума. Однако его безумие они обратили против себя же самих. Заметьте, они ведь не судили его. Они мгновенно переправили его в Квинси. Почему? Да потому, что суд бы выявил его полную невиновность и подлинную вину города.
Лицо парикмахера просветлело.
— Так вы юрист, да? — спросил он.
— Нет, — угрюмо ответил Кэлхун. — Я писатель!
— О! Я так и знал — уж непременно что-нибудь в этом роде! — пробормотал парикмахер. И, помолчав, добавил: — А что вы написали?
— Он не был женат? — сурово продолжал Кэлхун. — Так и жил один в Синглтоновом имении?
— Да там мало что осталось. Он ни гроша не вложил, чтобы содержать имение в порядке. А насчет жены, так за него ни одна женщина не пошла бы. Тут уж ему всегда приходилось платить. — Парикмахер похабно прищелкнул языком.
— Ну да, вы ведь своими глазами видели! — Кэлхун едва сдерживал отвращение к этому ханже.
— Не-е, просто об этом все звали, — сказал парикмахер. — Я стригу волосы, — продолжал он, — но не люблю жить по-свински. У меня и канализация, и холодильник в доме есть — кубики льда так жене в руки и скачут.
— А вот он не был материалистом, — огрызнулся Кэлхун. — Существуют на свете такие вещи, которые значили для него больше, чем канализация. Например, независимость.
— Ха! Хорош независимый! — фыркнул парикмахер. — Однажды в него чуть не ударила молния. Так, говорят, надо было видеть, как он драпал. Взвился, ровно у него в подштанниках кишели пчелы. Ну и смеху было!
Н парикмахер, хлопнув себя по колену, залился смехом гиены.
— Омерзительно, — пробормотал Кэлхун.
— А еще было, — продолжал парикмахер, — кто-то подбросил дохлую кошку к нему в колодец. Тут всегда что-нибудь да учинят — просто посмотреть: а вдруг удастся заставить его малость раскошелиться. А еще…