У Маровица маслено загораются глаза, он с головой окунается в рассказ покупательницы и не видит, как ребятишки воруют конфеты. Мы с Красным, конечно, тоже не теряемся.
— Так, значит, это она ко мне ворвалась, — перебивает рассказчицу другая хозяйка, — ворвалась в квартиру и голосит «помогите!». А мой-то балбес вытаращился и стоит, стоит и ухмыляется, как радостный осел. Вот мне и пришлось дать ей халат, но я сказала, чтобы она его выстирала и вернула.
Мы с Красным тремся в лавке Маровица, пока не узнаем, где ведут дознание. Во-во, дознание. Понедельник без дознания — это все равно что понедельник без утра, все равно что понедельник без дневного света. Суббота и воскресенье без смерти не обходятся: кто-нибудь обязательно отдает концы — от ножа, или пули, или полицейской дубинки, а то от героина или под машиной. Только вот самоубийств тут у нас не случается.
Сами себя мы никогда не убиваем. Самоубийство мы оставляем белым собакам, раз уж они не могут справиться с жизнью. Самоубийство — для белых, здесь ведь все для белых, потому что в них самих жизни-то нету.
…Потом мы идем в похоронную контору — там хорошо посидеть после воскресной пьянки: цветочные запахи, тишина, покой и слушаем, как врут свидетели убийства: на мертвецов всегда все грехи наваливают. Но самое лучшее там цветы. Да, хорошее времечко понедельник, и особенно это чувствуется в похоронной конторе: чистые полы, высокие потолки, красивые букеты и свежий воздух. Нам так приглянулось это проклятое место, что мы теперь заглядываем сюда и на неделе — засвидетельствовать почтение семье мертвеца. Иногда — если мы еще держимся на ногах — родственники приглашают нас помянуть покойничка. На поминках мы накачиваемся до потери сознания, и Красный, бывает, обкручивает сестру, а то и жену или даже брата мертвеца. Я никогда ничем таким не занимаюсь — мне вообще-то на это наплевать, — так что и пусть его.
А в те понедельники, когда нам платят пособие, мы шествуем из похоронной конторы в банк, получаем чеки, возвращаемся к Маровицу, размениваем их и накупаем жратвы, а потом отправляемся в самое бойкое у нас место, к Хербу — он владелец маленькой парикмахерской. Тут можно встретить кого угодно. Парни, которые работают на рекламу, приходят в парикмахерскую Херба как в клуб. Заглядывают сюда и страховые агенты, чтоб отдохнуть от своей страховочной суетни, перекинуться шуточкой с обычными завсегдатаями да обсудить субботние и воскресные новости.
Хербу на вид около сорока — он всегда так выглядел, сколько мы его помним, — но теперь он начал понемногу лысеть и поэтому больше не торчит перед зеркалом, причесывая и укладывая свою копну, — да было еще время, когда он огрузнел, пока вдруг не принялся играть в гольф; они все тут одновременно пристрастились к гольфу, потому что за войну поднакопили денег, а площадок для гольфа в городе стало больше (даже в нашем районе открылись две), и неграм тоже разрешили на них играть. Херб — он всегда одет с иголочки — спокойный, удачливый и дружелюбный парень, так что все его у нас тут любят. Память у него не хуже, чем у слона: он приехал в город девятилетним шкетом и помнит все, что с тех пор тут происходило. Если кому-то из парней не повезло, Херб не меняет к нему отношения. Вообще-то он уважает ловкость и силу — он радуется за тех, кто вылез наверх, но относится ко всем одинаково дружелюбно. Ему нравятся люди, и он не разбирается, кто да откуда к нему пришел: ему важно, чтоб они вели себя по-человечески.
Раньше Херб работал с помощником — а еще того раньше у него их было трое, но это во время военного бума, когда у всех все шло хорошо, — ну и вот, а последний помощник Херба, он и часа не мог прожить без бутылки. Херб не разрешал ему пить в парикмахерской, и тот, бывало, пощелкает ножницами, потреплется с клиентом и потихоньку удирает туда, где хранится его запасец, — а потом возвращается как нашкодивший щенок и виновато объясняет брошенному клиенту, что он, мол, чуть не загнулся от жажды.
Херб только скосит на него глаза, и обоим все становится ясно. Но при клиентах Херб никогда его не ругал. А тот к вечеру так набирался, что не стоял на ногах — какая уж там работа! — и Херб говорил ему, чтоб он шел домой. Утром этот ханыга появлялся снова, просил прощения и клялся больше не пить. Ну и Херб всегда его прощал.
Так тянулось что-то около года, но Хербу все же пришлось его выставить, и тот стал трезвонить на каждом углу, что вот, мол, какая сволочуга этот Херб — на мне, дескать, вся работа тут держалась, я вкалывал как каторжник с утра до ночи, чтоб Херб мог на стороне обделывать свои делишки, и получал, мол, за свою работу гроши, а теперь он, подлюга, и вовсе меня выгнал, просто наподдал мне под зад коленом. И ведь многие ему и взаправду верили. Люди охотно верят пакостям — видно, так им удобней жить.