— Вызывает раз Михайлу командир и спрашивает: «Где же Глухарь-от наш, красноармеец Болотников? Все возле носа вертелся, а теперича им и не пахнет. Где же он, сукин сын?» Михайла отвечает: «Так, мол, и так, товарищ командир… Чего ты ему сказал, Михайла?
— Сказал: откуда, мол, мне знать?
— Вот. «А раз, говорит, ни ты, ни я не знаем, где он, значит, надо искать. Возьми трех красноармейцев, которые посмекалистей, подбери их себе таких и ступай. Найдешь, и зададим мы ему задачу». Взял Михайла красноармейцев, пошел. Целую ночь в снегах проплутались, а к утру набрели на сенные стожки возле хутора и решили посидеть в этих стожках, пообглядеться, а там уж што бог даст. А Глухарь-то шельма был — своих как раз в сено на ночь и прятал. Только, значит, эти ямку в стожке поразобрали, а их хвать за ошерки и: кто такие, откуда будете? Эти — мычать, а их в конвой и — к батьке. А тот из попов был — его просто-то не объедешь. Безо всякого Якова спрашивает: «Пошто, вашу крестную мать, пришли?» Георгиевский кавалер наш отвечает: «А, говорит, мол, у тебя харчи, слыхать, покрепче, дак мы оголодали.» Говорит так, а сам себе думает: покорми-ко нас денек-другой, а мы тем временем и поразузнаем чего, а потом ищи нас, свищи!» Да ведь и Глухарь не больно дурак был из себя, говорит: «Даже, говорит, господь бог, царствие ему небесное, велел человекам в поте лица хлеб-от свой добывать, а я, дескать не бог, дак у меня и тем паче стараться надо.» «А мы, мол, и рады постараться! — Михайла ему толкует. — Эти вот по плотницкому делу, а я дак гончар. Чего, мол, скажешь, то и будет сделано.» — «Ладно! — Глухарь отвечает. — Гончар мне вазу ночную сделает, штобы поубористее была, а плотики пущай четыре гроба сколотят, на случай, по своей мерке. Но это после. А сперва, мол, надо доложиться по всей форме: где противник стоит и какие у его силы?» Вот как дело-то повел! Михайла — тоже не криво повязанный — отвечает: «Мы, мол, из крестьян будем, у комиссаров по вербовке лямку тянем, а сами-то серые. Мол, насчет харчей у тебя слух услыхали да и дали ходу, потому воевать-то все одно где, коли под вербовку попали, а харч-от дело такое, што требуется. А про силы противника доложить можно. Народу в эскадроне порядком: нас вот четверо, потом из нашей же деревни Филька Рыжий, Ондрюха Галоп, Викентий, Грыжебейло хохол, Варюха… Это парень, хоть и зовется по-бабьи. Ну, да еще кой-кто — всех-то разве упомнишь? Винтовка при каждом имеется, лошади. С лошадями, правда, напасть. Кирька у Ондрюхи пал, Викентий своего этта по холке огрел да шибко, видать, — тужится теперича мерин. Остальные, кажись, справные, токо гоняют их шибко, а овса не кажный день…» Врет Михайла, а сам глядит, што Глухарь вроде как засыпает: патлы свои длинные поповские свесил — глаз не видать, дышит ровно и помленьку присвистывает — воздух, значит в ноздре у его гнется, сипит. Ну, мелет ему Михайла, а сам со своими пермигивается. А Глухарь этим разом волосья рукой раздвигает, и сна у его ни в одном глазу! Раззанавесился эдак, ногой в барабан в какой-то пнул — и два хлопца в дверях. Говорит им: «Серые они мужики. Да мало серые, дак и голодные в придачу, Пущай повар сварит им индейку, которую даве мне сулил, а покамест она у его парится, серых мужиков повыветрить надо. Дух от них неважнецкий идет.»
— Взяли их хлопцы под белы руки, привели в сарай, нахлестнули каждому по чересседельнику на запястья, да и вывесили на стропилах. Под ноги, правда, чурки подставили, токо штобы носками дотянуться. Не висеть чередом, не стоять. А индейка, мол, токо к завтрему упарится, обождите.
— Так же без рук можно остаться! — перебил рассказчика отяжелевший слегка Василий.