Ещё в начале 1860-х годов Достоевский видит в образе Обломова олицетворение лени, апатии, эгоизма. Роман «Обломов», вышедший в первой половине 1859 года, несомненно, произвёл на него сильнейшее впечатление. Тем не менее журнал Достоевского «Светоч» в статье «Русская апатия и немецкая деятельность» настаивал на идейной слабости романа Гончарова: «… в публике начали распространяться преувеличенные толки о том, что в Обломове в первый раз явилась глубокая идея о нашем обществе, сказано новое слово о прошедшем и будущем России. Какова же эта небывалая идея? Какое это до сих пор незнакомое нам слово?»[327] И всё же критик «Светоча» А. П. Милюков[328] вынужден признать за романом «Обломов» высокие художественные достоинства: «Рассматривая это произведение помимо его идеи и главных лиц, мы должны прямо сказать, что оно отличается высокими красотами… в художественной стороне романа виден мастер, которого прямо можно поставить наряду с Гоголем… сочинение это по художественным достоинствам принадлежит к капитальным явлениям нашей литературы».[329] Очевидно, что позиция Милюкова весьма близка позиции и оценке Достоевского.
Со временем восприятие Достоевского стало более взвешенным. Но произошло это не сразу. Только после «Записных книжек» 1864–1865 годов, в которых оформилась историософия Достоевского, после «Преступления и наказания», где образ Обломова присутствует в своем плоскостном переложении, Достоевский начинает понемногу вглядываться в глубину гончаровского творчества и, вероятно, замечает в нём хотя и не сходную со своей, но историософию. Тон высказываний о Гончарове и его героях, о его произведениях начинает меняться. Со времени выхода «Обломова» Достоевский уже никогда не оставляет без внимания этот гончаровский роман. В конце концов он сумел и понять, и оценить его. Он возвращается к мысли об Обломове и в 1860-х, и в 1870-х годах. Причём в его отзывах об Обломове заметны значительные разночтения. В «Записной книжке» за 1864–1865 годы. Достоевский ещё пишет: «Обломов. Русский человек много и часто грешит против любви; но и первый страдалец за это от себя. Он палач себе за это. Это самое характерное свойство русского человека. Обломову же было бы только мягко. Это только лентяй, да ещё вдобавок эгоист. Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Это также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский». В определении писателя Обломов — это всего лишь «лентяй» и «эгоист», не более. И человек, далёкий от России, если учесть, какой смысл вкладывал Достоевский в слово «петербургский» (внепочвенный). После 1867 года рядом со столь резким и односторонним определением у Достоевского появляются и иные, и даже прямо противоположные определения, свидетельствующие о том, что Обломов, в представлении Достоевского, тип как раз-таки национальный, русский. Так, в «Дневнике писателя» Достоевский в феврале 1876 года дает свой замечательный отзыв о герое «Обломова»: «Вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному».[330]
327
328
Милюков Александр Петрович (1816–1897) — русский критик и публицист. Автор книги «Очерк истории русской поэзии» (СПб., 1847). Написал статью ««Обломов», роман И. Гончарова» (Светоч. 1860. № 1. Отд. 3. С. 7–19).
329