Гончаров смотрел на Достоевского, кажется, с меньшим пиететом. Поклонник гармонического искусства, наследующий традиции мировой классической литературы, он ощущал искусство Достоевского как замечательное, глубокое, но болезненное. В статье «Лучше поздно, чем никогда» он как бы отделяет автора «Преступления и наказания» от традиционного круга русских реалистов (впрочем, отделял себя и сам Достоевский) и замечает, что Достоевский находит правду жизни «в глубокой, никому, кроме его, недостигаемой пучине людских зол».[337]
В своих романах и Достоевский, и Гончаров идут от Евангелия. Оставаясь в лоне русской духовной традиции, они оба изображают не только испытание человеческой души, но и её преображение. Евангельская антропология зиждется на следующей модели человеческой жизни: грех — покаяние — воскресение. Так построен роман «Преступление и наказание», где в эпилоге Раскольников берёт в руки Евангелие, воскресая душой от совершённого греха через осознание своего преступления (греха). Так строится и роман «Обрыв», в котором показан не только грех женского (и вообще общечеловеческого) срыва («обрыва»), в основание которого лежит духовная болезнь современного общества (отступление от веры, нигилизм, антихристианство), но и покаяние, и воскресение.
Л. Толстой
Неплохой ценитель литературы и знакомец многих писателей наблюдательный А. Ф. Кони в своё время отметил: «… Гончаров ближе других подходит к Толстому… Толстого более всего интересовала нравственная природа человека вообще, независимо от условий… Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, народные его свойства, независимо от того или иного общественного положения»[338]. В самом деле, из современных писателей-романистов Гончаров мог признать превосходство только великого Льва Толстого. Оба они были мастерами широкой и многоплановой прозы, наследниками англо-французской романистики.